— Марина, девочка моя! — кричит мать. Выбегает из комнаты и начинает, словно раненая волчица, носиться по дому. Крики, слезы, проклятия.
— Сука! — вдруг произносит Небиюлла. — Все-таки увела ее… Забрала…
Он просит у меня папку с лицами убитых. Судорожно перелистывает, кого-то узнает, но самого главного человека, которого искал, так и не находит.
— Это точно все, кто там был?
— Это все, кто был уничтожен российским спецназом. Тех, кто был, но убежал, мы не узнаем.
— Ее там не было — сучка… — Мне кажется, что он сейчас расплачется. Его руки не находят покоя — касаются то лица, то очков, лежащих на столе, то скатерти.
— Кого не было?
— Той, что забрала ее у нас. Той, что ходила за ней по пятам и не оставляла ее ни на минуту.
— Расскажите, Наби, — тихо прошу я.
Он плачет. Отец, потерявший любимую дочь. Отец, минуту назад впервые увидевший ее мертвой.
— Их, всех девочек, вербовали женщины. Одна из Гудермеса, другая — жена полевого командира Арсланбека Новолакского, бендерша Виталиева. И еще одна вербовщица была из Старой Сунжи — она и своих дочерей послала туда.
Кажется, что комната вокруг поплыла, словно лодка в штормующем море. Пол загудел.
«Это наша!» — закричал Наби Бисултанов, увидев фотографию убитой дочери
— Вы не ошибаетесь? — спрашиваю у Наби.
— Ошибаюсь? Я знаю, кто это все организовывал, кто девочек собирал по всей Чечне. И эту женщину я знаю в лицо, вот ее дочери, — и он показывает мне фотографии Айман и Коку Хаджиевых, тех самых, с которыми знакомы и вы, и я. Я потрясенно переглядываюсь со своим сопровождающим, с которым несколькими днями раньше мы были в гостях у немощной и жалкой с виду Хеды Хаджиевой.
— Вот он! — вдруг вскрикивает Наби.
— Кто?
— Он… — Наби отпрянул от листка с чьей-то фотографией. — Это он…
Показалось, что Наби на минуту забыл о моем существовании, он опрокинулся в какое-то неизвестное мне, но совсем недавнее прошлое. Что, что так напугало его?
Я подхожу к нему и смотрю на эту важную фотографию.
Что я вижу? Молодой мужчина в белой рубашке и галстуке. Хунов Фуад Шахамбиевич, Карачаево-Черкесия. Ну и что? Ни эта фамилия, ни лицо тогда мне ни о чем не говорили. Этого человека, по-моему, даже не было среди убитых. Не было человека с такой фамилией и среди главных террористов и организаторов.
— Кто это? — удивляюсь я.
— Он…
— Расскажите все по порядку.
— Начну сначала, — соглашается он. — Я жил в Баку, уехал оттуда в 2001 году. Переезжал через российскую миграционную службу. А Марина осталась в Азербайджане — там она вышла замуж. 2 августа 2002 года вернулась и Марина. Вернее, я ее оттуда еле вытащил. Мне не нравились люди, с которыми она общалась. Муж ее, окружение. Они ее не пускали. Я пригрозил им, сказал, что она моя дочь, заставил их развестись по нашим мусульманским обычаям. Так что в августе 2002-го мы все были уже в Чечне. Но эти люди не оставляли ее в покое. Дергали постоянно. Приезжали сюда. А потом, в конце сентября, она пришла домой с часами Casio. Я, когда это увидел, в ярость пришел. Мать с сестрой ее избили за это. Забрал я эти часы, растоптал их прямо на полу и сказал: «Не дай Бог ты еще раз с такими придешь!»
— Почему вас так напугали какие-то часы?
Он замешкался.
— У них, у ваххабитов, принято носить эти часы. Я об этом из Баку знаю. Я не знаю почему. Вроде у них сильные батарейки, из них легко взрыватели делать… — увиливает он, на ходу придумывая версию о сильных батарейках. — Ну вот, это было дней за пять до ее исчезновения. После этого случая ее как подменили. Она у меня очень ласковая девочка, как котенок, всегда прильнет, обнимет: «Папочка!». А тут — не узнать. Забьется в дальний угол комнаты и сидит, в одну точку смотрит. Мы к ней — Марина, что случилось? А она — оставьте меня, и давай рыдать. Пять дней ее не узнать было. Мы с ума сходили, видя, что с ней происходит.
— И что было дальше?
— 30 сентября, после обеда, я пошел за сигаретами. По пути товарищ проезжал, он меня подвез. Еду обратно, вижу, Марина идет по улице. Мы просигналили ей аж три раза. Она даже не оглянулась. Возвращаюсь домой… ее нет. А жена рассказывает: к ней, мол, подруги приезжали, звали в Баку за товаром поехать. Она ей не разрешила: «Какой товар, Марина, о чем ты говоришь?» И приказала сидеть дома. Тогда она сказала: «Пойду скажу тогда им, что не поеду».
— Я у нее даже сумку отобрала — на всякий случай, чтобы не уехала, — подтверждает жена.
— Марина вышла. И больше мы ее не видели.
После этого Наби сразу же поехал в Хасавюрт.
Смотрите, какое поразительное чутье — он сразу же едет туда, где действовали люди из джамаата, собирая завербованных на «Норд-Ост» людей. Совпадение ли? Хасавюрт — граница Дагестана и Чечни; даже не город — пестрый базар, через который чеченские боевики легко просачиваются через границу. Из Хасавюрта в Москву отправляли большую часть людей, которым предстояло сыграть роль террористов.
— Дочь свою я там не нашел. Я пошел по адресам, где обитают ваххабиты. Их адреса я узнал случайно, — поправляется он. — Ничего, никаких следов. Тогда я вернулся в Чечню. На пятый день мне принесли ее юбку, кофту, в которые она была одета, и еще записку. В ней Марина написала: «Дорогие мама и папа! Я уехала в Баку за товаром, вернусь через 10 дней. Мамочка, папочка, я вас очень люблю! Знайте, что я всегда рядом с вами, что бы ни произошло. Марина». Я искал ее, честное слово. Искал бендершу Виталиеву, которая вербовала девочек. Ничего. Поехал в Баку, но и там все пусто. Вернулся в Чечню, стал наводить справки. Выяснил только, что в октябре дочку видели вместе с полной женщиной в машине, которая ехала по Старопромысловскому шоссе. За рулем был человек в милицейской форме. Их остановили, они показали пропуск, и их пропустили. А потом случился теракт… Мы боялись даже думать. Я был тогда в Баку и нашел список террористов в Интернете. Мне стало плохо, я понял, что это все. Это конец надежде.
— Наби, если вы говорите, что ее похитили, почему вы так боитесь назвать этих людей? Людей, похитивших вашу дочь.
Он молчит. Ему тяжело дается это молчание, но он держит эмоции под контролем.
— Ну хорошо, а как ее забрали?
Послушайте, что говорит мне отец, полчаса назад утверждавший, что его не было дома, когда за дочерью приехали люди.
— Как дело было: они приехали, поставили во двор машину, зашли и говорят: мы ее заберем. Мы говорим, что никуда ее не отдадим. Марина говорит: я останусь с мамой. — Наби заводится все больше. — А он: «Мы что, маленькие, что ли, чтобы маму с папой слушать? Что значит — хочу или не хочу, когда тебе говорят НАДО». — Наби переходит на крик. — Все, говорят, пойдем — и стали ее в машину сажать.
— Что это за люди были?
— Ваххабиты… — просто отвечает он. — Кто же еще?
— Так почему же она все-таки села к ним в машину?
— Знаете, может быть, ее шантажировали. Угрожали. Чем? — Наби замолкает, видимо обдумывая то, что только что произнес. — Могли тем, что это они оплатили наш переезд сюда, и дорогу, и визы. У этого Арсланбека были очень хорошие связи в российском МВД. Может, ей обещали деньги. Большие деньги. А может, ее никто и не спрашивал… — осторожничает Наби, боясь, как бы своей осведомленностью не выдать себя самого с потрохами.
Мы замолкаем. Я — потому, что слишком многое узнала сегодня. Потому что видела, как на моих глазах родители разыгрывали драму — со слезами, истериками, утверждениями о полной неосведомленности и непричастности. Я замолкаю, потому что понимаю.
— Они лгут. Они — потому что понимают, что я понимаю. Как все нелепо.
— Она была такой девочкой — доброй, нежной, отзывчивой. Так животных любила и детей маленьких.
— А своих у нее еще не было?
— Так ей же девятнадцать всего. Она совсем молоденькая была. Братиков любила, сестричек, она как ребенок была — веселая… наивная…
Они сидят передо мной, родители, позволившие своей дочери уехать. Отдавшие насовсем трогательную хорошенькую девочку, которая плакала и билась в истерике ПЯТЬ дней, зная, куда ей придется ехать. И они — Наби и его жена — знали, куда через пять дней уедет их дочь.
Знали и молчали. Лишь отобрали часы — зная, что там, в Москве, эти девочки, которые соберутся на стадионе «Лужники», наденут на правую руку часики. Чтобы по ним определить, кто есть кто, отличить друг дружку в толпе.
Эти часики на правой руке — их опознавательный знак. Знак принадлежности к определенному сообществу.
А ведь как она просила их о помощи! Своих собственных родителей. Теперь, вспоминая об этом, Наби плачет, отворачиваясь, чтобы вытереть слезы.
— Она хватала за руку мать, когда ей приказывали сесть в машину. Рыдала… Спрятаться хотела, убежать…
Марина надеялась вернуться, но все же прощалась с ними — в записке: «Я люблю вас, что бы ни случилось».
