И наконец, в-третьих… Не знаю, как и сказать, боюсь показаться глупым и смешным. В-третьих, я всегда мечтал превзойти самого себя, прыгнуть выше головы. То есть в буквальном смысле выйти за пределы своих возможностей. Или, если хотите, вырваться за пределы обыденности, почувствовать могучую силу подлинной жизни. Допустим, все наши усилия тщетны, наши свершения забудутся, от нас ничего не останется, но ради таких вот мгновений полноты бытия нам всем, мужчинам и женщинам, все-таки стоило жить. Подлинная жизнь… О ней писал Мальро. О ней писал и Мальбранш в «Письмах к Жан-Жаку Дорту де Мерану»: «Человек велик только преданностью Великому». Мне нравятся эти слова. Нравится мысль — хотя многие сочтут ее старомодной, бесполезной, невнятной, — что каждый может жить с максимальной отдачей, каждый внутренне способен вырасти, хотя бы чуть-чуть (вспомним опять-таки Мальро: в предпоследней части «Антимемуаров» Клаппик встречает состарившегося Мери, дни его сочтены, но он «перерос сам себя»)[34]. Мне хочется выкарабкаться из своей оболочки, своей среды, своей судьбы. Перерасти все это. И не важно, за что уцепишься, взбираясь повыше: за великие катаклизмы или безвестные конфликты, забытые историей, не упомянутые в документах, — именно о них я писал чаще всего. Все мы следуем за своей путеводной звездой, не так ли? Так вот, есть злотворные звезды — римляне называли их «sidera», железные, — они толкают нас в пропасть, увлекают в бездну, уводят во тьму — тьму нашей ннзменнои природы: от черных дыр подсознания кружится голова, железный прут низких истин сражает наповал, — мой отец смертельно боялся такого помрачения и мне завещал этот страх. И есть звезды благие — их римляне величали «astra», светила, — они, наоборот, помогают нам воспарить, обратиться к горним высям, духовности, идеалу. Светлая звезда направляла простых бретонцев, моряков с острова Сен и рыбаков из Сен-Мало и Бреста, когда они без промедления присоединились к движению «Свободная Франция»[35]. Она вела самоотверженных бойцов при Монте-Кассино, что шли в атаку под шквальным огнем, презирая смерть. Она светила французским летчикам, что сражались вместе с англичанами против нацистов, не подчинившись «железной» логике капитуляции, «страшной пустоте отступничества»[36], как сказал де Голль. Я тоскую по ее свету. Все мое поколение тоскует по ярким лучам благих звезд, ныне отдалившихся от нас, а когда-то вдохновлявших лучших людей эпохи. Правдивые легенды об их невероятных подвигах, живой пример мифических побед силы плоти и силы духа, живой, хотя поверить в эти победы теперь трудно, почти невозможно, — вот что не дает мне успокоиться.
Как видите, работает связь с отцом, его устремлениями, его убеждениями…
Искренне рад, что вы сами заговорили о причинах, побудивших вас заняться общественной деятельностью, сделаться «идейным интеллектуалом». Я едва ли решился бы спросить напрямик: «Уважаемый Бернар-Анри, положа руку на сердце, вам-то это зачем?»
Волею судеб последние двадцать — тридцать лет люди со мной до странности откровенны, причем без малейшего повода с моей стороны: они рассказывают мне о том, о чем никому и никогда не говорили, о чем и сами раньше не подозревали, то есть впервые отчетливо формулируют сокровенную мысль по ходу разговора. Вот почему, собственно, я стал писателем (нет, выразимся корректнее: вот почему я написал несколько романов). А иначе бы не взялся за прозу: я всегда предпочитал поэзию и терпеть не мог нудных повествований. Но как только выслушал первую исповедь, ощутил (да и сейчас ощущаю), что писать — мой долг (слово для меня странное, но другого в данный момент не подберу). На меня возложили тяжкую обязанность: сберечь для истории любопытные феномены, зафиксировать с максимальной точностью неожиданно доверенные мне тайны человеческой природы.
Разве вы обычный собеседник? Вы же не состарившийся коммивояжер, что разглагольствует в стрип-баре тайского курорта Паттайя, не медсестра, готовая участвовать в групповухе, лишь бы придать новый импульс чахнущему браку. Вы и без моей помощи, да что там, гораздо лучше меня способны описать феномен собственного существования, вам не нужен сторонний наблюдатель-стенограф. Однако льщу себя надеждой, что и вы вслед за другими не остались равнодушным к некоторым моим качествам, позволяющим мне перевоплощаться в совершенное записывающее устройство.
Мое главное достоинство — отсутствие сарказма. Вы, наверное, почувствовали, что я отношусь к «ангажированным интеллектуалам» с полным уважением, они не кажутся мне смешными. Вполне допускаю, что некоторые за глаза потихоньку подшучивают над ними, даже издеваются, но сам не нахожу в ангажированном интеллектуале ничего забавного. Вообще мало что на этом свете представляется мне забавным. Возможно, я лишен сарказма лишь потому, что не принадлежу ни к одной из социальных групп и вообще далек от любых человеческих сообществ (впрочем, не будем забегать вперед).
Вы почувствовали также, что я не собираюсь осуждать вас за туризм по горячим точкам планеты (естественно, вы в некотором смысле турист, коль скоро приезжаете издалека без каких-либо полномочий). В целом я редко прибегаю к этому средству морального воздействия. Хотя отчетливо различаю добро и зло, на удивление отчетливо, когда вижу их крайние проявления (ни в коем случае не оправдываю жестокость, ни в коем случае не презираю милосердие). Но крайние проявления добра и зла встречаются редко, a minima. К счастью, мы живем в нейтральном спокойном мире, где душевные силы человека не часто подвергаются испытаниям, а поступки по большей части не требуют решения нравственной дилеммы.
Полноте, не пугайтесь, я тоже намерен откровенно рассказать о подспудных причинах своего выбора. Следуя вашему примеру, назову сначала те из них, что достойны уважения, затем перейду к малопочтенным, затем к постыдным и так, мало-помалу, выяснится, отчего я не стал ангажированным интеллектуалом.
(Оставим в стороне вопрос о том, что я и вовсе не «интеллектуал»; иначе мне пришлось бы объяснять, почему я пошел не на подготовительное отделение Эколь Нормаль, а в Агрономический институт, почему получил техническое, а не гуманитарное образование, — все это к нашей теме не относится.)
Проблема политической активности заставляет меня вновь заговорить о России. Я был там дважды: в 2000 и 2007 годах. Во время первого визита мне открылась довольно мрачная картина. Пустые московские улицы, и по ним проносятся джипы с тонированными стеклами. В ресторанах и кафе — одни иностранцы; молодежь пьет пиво и водку в подворотнях (в ресторанах бешеные цены, таких денег у москвичей не было). Попадались девицы, одетые как проститутки, остальные женщины — слегка модернизированные «бабушки».
Теперь по Москве не проедешь — повсюду пробки. Машины — сплошные «ниссан микра» и «фольксваген гольф». В ресторанах и кафе полно русских, каждый наслаждается в соответствии со своими финансовыми возможностями. Девушки одеты по моде. Сформировался средний класс, это очевидно. Даже поверхностный наблюдатель заметит: «страшная нищета» не бросается в глаза; средний класс западноевропейского уровня (или именуемый так по привычке) возник из небытия как по мановению волшебной палочки.
Именно средний класс голосовал за Путина, единодушно поддержал Медведева; другие политические деятели не внушают ему доверия. Все поучения Запада (касательно Чечни и всего остального) средний класс решительно отвергает как недопустимое вмешательство во внутренние дела России, в полном согласии со своим президентом. Обратите внимание: в отношении внешней политики российское население всецело одобряет действия правительства.
Что же касается «тотального невежества и бескультурья», тут я с вами абсолютно не согласен. В многочисленных книжных магазинах свободно продается вся мировая литература. Книги прекрасно изданы, красиво оформлены и, заметьте, стоят недорого, вполне доступны россиянам. Так что русские постоянно покупают книги, в отличие от бразильцев или даже итальянцев и испанцев.
Вот Солженицына они не любят, что правда, то правда, считают ортодоксальным занудой. Он разочарован в современной России, твердит, что она отреклась от своей души, не принимает нынешних перемен; признаю: у него для этого есть веские основания. Сомневаюсь, что ночные клубы понравились бы Достоевскому, хотя… Мне и самому они не слишком нравятся, но я с удовольствием провел время с Фредериком. Плюс пышные блондинки, корень уравнения вам известен, я немало написал об этом.
В мой последний приезд в Москве у меня был довольно любопытный разговор с представителем Министерства иностранных дел (необычная жизнь у этих людей: проведут несколько лет в одной стране — их перемещают в другую: некогда пустить корни, подружиться с людьми, все дано лишь на время; их интересно послушать). Я напомнил ему, что в послевоенной Франции, несмотря на безвластие — министерскую чехарду Четвертой Республики, — несмотря на безответственность и безволие правительства, экономика развивалась бешеными темпами и достигла небывалого расцвета. Он ответил, что Россию при Путине можно винить в каких угодно грехах, но одного у нее не отнимешь — «стабильности», «однородности властных структур»; и она идет в гору не хуже послевоенной Франции (средний класс набирает силу, идет становление потребительского капитализма).
