Адмирал Касатонов 29 февраля 1992 года организовал торжественное перезахоронение во Владимирском соборе Севастополя праха великих русских адмиралов Лазарева, Корнилова, Нахимова и Истомина, чье церковное прославление, мы верим, впереди. Руководители славной севастопольской газеты "Флаг Родины" капитаны I ранга А. Муравьев и С. Горбачев пишут о любимом адмирале:
"Игорь Касатонов — человек сильной исторической памяти. Он знает о каждом своем родственнике до пятого колена и гордится их судьбами. Его отец, адмирал В. Касатонов, был вместе с адмиралом С. Горшковым, создателем нашего великого послевоенного флота.
Многие сыновья адмиралов нашли свое место на флоте, но только Игорь Касатонов через тридцать лет занял отцовский служебный кабинет командующего Черноморским флотом, а затем в Москве — кабинет первого заместителя главнокомандующего ВМФ страны".
Провидение избрало его, чтобы в трудные годы России укрепить связь времен и поколений. Его дед, Афанасий Касатонов, — полный Георгиевский кавалер, вахмистр лейб-гвардии уланского полка Императрицы Александры Федоровны. Во дни Святой Пасхи он христосовался с Императрицей, принимая из ее рук пасхальные яйца, из рук же Императора за кавалерийскую удаль Афанасий Степанович неоднократно получал призы…
Хочется верить, что придет день, и губернатор Приморья адмирал Касатонов в первую весну своего служения на Русском острове у Владивостока воскликнет перед строем моряков:
"Христос воскресе, матросы!"
Ибо Бог явился "человекам флотским".
Патриотизм религиозно обоснован и оправдан, и прославлен.
Все тайные и самые лютые ненавистники России льют крокодиловы слезы по допетровской Руси, льют с тысячами слабых на головушку российских полуатеистов-"патриотов".
Враг ведает, что после страшного раскола, который учинил одуревший от тщеславия плебей Никон, "кобель борзой", как называл его "атаман полка Исуса" Аввакум Петров. После разложившей стрельцов первой на Руси эмансипушки Софьи Россия, отрезанная от Балтики и Черного моря, платившая дань (поминки) даже разбойной Крымской орде и стенавшая от набегов полудикой Ногайской орды, испуганно отгородившаяся от шаек засечными чертами, эта Московия навсегда была бы стерта с политической карты мира, как за двести лет до этого исчезла Византия. Ее растащили бы по кускам орды Крыма и Кавказа, отряды шизофреничной шляхетской Речи Посполитой и Швеция. Россия не выигрывала войны даже со второстепенными государствами Европы и гниющей Оттоманской Портой, как показали два неудачных похода князя Голицына в Крым. Русь растерзали бы, как когда-то Малороссию, спасенную Алексеем Михайловичем.
Потому-то Император-моряк не уставал заклинать сподвижников пуще всего страшиться, чтобы "не уподобиться державе Византийской". Преобразователь напоминал, что когда османы обложили Царьград, на стенах стояли считанные тысячи "контрактников"-наемников, а десятки тысяч монахов, священников и церковнослужителей прятались по щелям в святом граде Константина. Во время приступа погиб последний Император.
Петр требовал от монахов трудов неустанных и службы ратной.
Незадолго до смерти Петр издает указ, по которому московские монастыри — Чудов, Вознесенский, Новодевичий — определил для больных, старых и увечных воинов, Перервинский — для школ, Андреевский велел обратить в воспитательный дом для покинутых младенцев.
Он призывал Церковь помочь Православной державе, окруженной врагами и изнемогающей в борьбе.
То был великий исторический шанс для Церкви: встать вровень с исторической миссией последнего на Земле православного оплота.
Царь в указе разъяснял, что раньше монастыри находились в местах уединенных и питались трудами самих иноков. Но лет через сто "от начала чина сего произошли было монахи ленивые, которые, желая от чужих трудов питаться, сами праздны суще, защищали свою леность развращаемым от себя словом Христовым: дескать, "воззрите на птицы небесныя, яко ни сеют, ни жнут, ни в житницы собирают, и Отец ваш небесный питает Я", но целомудрие их скоро отличено от прямых монахов".
Петр I мечтал о "прямых" монахах, кои, как и он, Помазанник, первыми бросались с холодным оружием на абордажные мостки и проверяли силу своей веры любовью к ближней дистанции пистолетного выстрела в морском бою.
Петр был самым великим после Спасителя миссионером на Земле. Он проповедовал личным примером и словом, в совершенстве овладев 12 профессиями.
В том же указе он разъяснял своим детям как Отец Отечества:
"Когда греческие императоры, покинув свое звание, ...начали, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри не в пустынях уже, но в самых городах и в близлежащих местах строить начали и денежные помощи требовали для сей мнимой святыни и трудами других туне питаться восхотели. На одном канале из Черного моря до Царя-града, который не более 30 верст протягивается с 300 монастырей. И тако, как от прочаго несмотрения, так и от сего, в такое бедство пришли, что когда осадили Царь-град, ниже шести тысяч человек воинов сыскать могли — сия гангрена зело было и у нас распространяться начала".
Потому клирики, и особенно иерархи, до сих пор питают к Петру немирные чувства, ибо он им предложил прежде "симфонии с властью" добиться симфонии с паствой, к чему они и призваны.
Царь-адмирал, получивший все звания в боях, не перешагнув ни через одну ступень, реформировал, преображал русскую жизнь, строил и воевал одновременно, с детских лет. Главный дух петровской эпохи — это дерзновенная наступательность днем и ночью, год за годом до полного сокрушения противника как внутри, так и вне ее.
Когда ему изменил первый кавалер ордена Андрея Первозванного Мазепа, беспредельно доверявший гетману Петр велел отлить полупудовую серебряную медаль с изображением удавившегося Иуды. Однако повесить Мазепе на шею эту медаль Император не успел. Гетман скончался.
Монахов своих Царь отправил на военные корабли. Когда ему напомнили о том, что пора избрать Патриарха, Царь властно отрезал: "Я им обое, и Царь, и Патриарх", — и в этом качестве требовал от монахов драться в первых рядах православного войска.
Дух Петра уже триста лет оживает в детях России и движет ими во всех обстоятельствах.
Летом 1854 года батальонный лекарь Константин Леонтьев двинулся с казаками по степи к русским частям. В море маячили суда супостата, готовящие высадку.
"Я был в упоении, — пишет будущий монах Оптиной пустыни, — природа и война! Степь и казацкий конь верховой! Молодость моя, моя молодость и чистое небо!.. Жаворонки, эти жаворонки, о Боже! И быть может, впереди — опасность и подвиги!.."
За десять лет до того он по болезни снял мундир кадета Дворянского полка. Еще через десять лет он, секретарь консульства на Крите, вынужден покинуть остров за то, что прямо во французской миссии ударил консула хлыстом за оскорбительное высказывание о России.
К. Леонтьев ненавидел и презирал французское общество после мерзостей революции и Крымской войны и считал Париж самой заразной и грязной помойкой на Земле, которая, подобно Вавилону, говоря словами Писания, "яростным вином блуда своего напоила все народы".
Но поступок Леонтьева — чисто петровский по духу. Отходил же однажды Петр дубинкой будущего историка Татищева за непочтительное высказывание в адрес Православной Церкви.
Только наш обалдуй с эстрадными мозгами и ученой степенью, наглотавшись медианечистот, полагает, что Россия до Петра могла сражаться и побеждать в потных ордынских шубах, сохраняя внешние обряды. Военное дело было в бедственном положении. Вот что писал Петру I прозорливый экономист Иван Посошков, не чета нашим:
"…А естли, Государь, прежния службы вспомянут, и те службы, Бог весть, как они и управляются: людей на службу нагонят множество, а естли посмотришь на них внимательным оком, то ей, кроме зазору, ничего не узришь. У пехоты ружье было плохо и владеть им не умели: только боронились ручным боем, копиями и бердышами, и то тупыми и на боях меняли по 3-4 своих голов на неприятельскую одну голову…
А естли на конницу посмотреть, то не то что иностранным, но и самим нам на них смотреть зазорно; в начале у них клячи худыя, сабли тупыя, сами нужны и безодежны, и ружьем владеть никаким не умелые. Истинно, Государь, я видел, что иной дворянин и зарядить пищали не умеет, а не то что ему стрелить по цели хорошенько. И такие, Государь, многочисленные полки к чему применить? Истинно, Государь, еще и страшно мне рещи, а инако нельзя применить, что не к скоту; егда, бывало, убьют татаринов двух или трех, то все смотрят на них, дивуютца и ставят себе то в удачу; а своих хотя человек и сотню положили, то ни во что не вменяют".
