Да и вообще молодые художники ополчились не только на своих соотечественников англичан. Они критиковали Рафаэля и Рубенса. И вовсе дерзнули утверждать, что последние три сотни лет художественного воспитания следовало бы признать ошибкой!
За образец они решили взять средневековое искусство. В произведениях Джотто и Гиберти молодые художники, которых вскоре стало семеро, нашли для себя то, чего раньше не видели. Что-то сильное и вечно правдивое…
Учителя объявили их потерянными навсегда, товарищи по классу осмеивали, но «отщепенцы» были верны избранному пути.
Родилось братство «прерафаэлитов». Они решили ставить на картинах буквы PRB в виде криптограмм, которые могли понять лишь некоторые посвященные. Точно так же стали подписывать письма…
Цели, декларированные молодыми художниками, были наивны и искренни:
«Иметь оригинальные идеи.
Внимательно изучать природу, чтобы уметь ее выразить. Любить в искусстве прошлого все серьезное, прямое и искреннее и, наоборот, отбрасывать все банальное, самодовольное и рутинное».
Уильям Хант подвел тому итог: «Короче говоря, нам было нужно новое и более смелое английское искусство, которое заставило бы людей размышлять».
Э. К. Берн-Джонс. Рыцари отправляются на поиски святого Грааля
В самый разгар нещадной критики всей этой «прерафаэлитской ереси», внезапно и некстати явившей себя на сцене чинного и спокойного английского изобразительного искусства, у молодых художников неожиданно появился сторонник и защитник. Весомый, значительный, уважаемый. Джон Рескин. Его авторитет в художественной среде был неоспорим.
«Утверждалось, что они не владеют перспективой, и эта критика исходила от людей, которые понимали в перспективе не больше, чем в астрологии. Утверждалось, что они грешат против настоящей правды, и это мнение было выдвинуто критиками, которые никогда не нарисовали с натуры ни листочка, ни цветка.
Труд, затраченный на эти произведения… Верность своего рода правде… Уже… достаточны для того, чтобы поставить их над обычным презрением».
Рескин словно смотрел в будущее. Ведь это его слова о прерафаэлитах в самом начале их творческого пути прошли испытание временем. Тогда он сказал: «Они могли бы заложить у нас в Англии основы самой благородной художественной школы, какую видел мир за последние триста лет».
Обращение к литературным сюжетам открыло прерафаэлитам путь к признанию. Китс, Теннисон и, разумеется, Шекспир.
«Офелия» Миллеса поразила всех своим цветовым решением, символизмом и вниманием к деталям. В течение лета 1851 года Миллес рисовал с натуры пейзаж на берегу реки Хогсмилл, в графстве Суррей, оставив полные юмора воспоминания о работе над картиной: «В течение 11 часов я сижу в костюме под зонтиком, отбрасывающим тень размером не больше чем полпенни, с детской кружечкой для питья. Мне угрожает, с одной стороны, предписание предстать перед магистратом за вторжения на поля и повреждение посевов… Мне угрожает ветер, который может снести меня в воду… Мое несчастье усугубляют два лебедя, упорно разглядывающие меня как раз с того места, которое я хочу рисовать, истребляя по ходу дела всю водную растительность, до которой они только могут дотянуться».
«Офелия» решительно помогла успеху движения. Рескин назвал ее «самым радостным английским пейзажем, населенным печалью».
Шли годы. Судьба давно уже разметала в разные стороны основателей братства, но их идеи и творческий дух подхватывали все новые и новые художники по всей Англии. А их искусство завоевывало все больше поклонников за пределами страны.
«Под картиной я подразумеваю красивую романтическую мечту о том, чего никогда не было и никогда не будет, что освещено самым прекрасным светом и находится в таком месте, которое нельзя ни найти, ни вспомнить, а можно только лишь желать» — это слова Берн-Джонса, художника, который станет одной из главных фигур английской живописи второй половины XIX века. Он вдохновлен средневековыми легендами о рыцарях Круглого стола, о Короле Артуре, о священном Граале. С ним и с его учениками в искусство прерафаэлитов вернутся темы, связанные с рыцарскими идеалами, чистотой, мужеством, благородством.
Казалось бы, далекий от всей этой островной британской романтики А. Луначарский напишет о Берн-Джонсе и его героях: «Все его действующие лица красивы красотой сдержанной, торжественной, словно слегка испуганной бездонностью пространства и тайн жизни. Эти благородные дамы, складки платьев которых льются и падают так ритмично, волосы которых лежат как золотые венцы, глаза чутко спрашивают и уста таинственно молчат. Эти рыцари, преданные и восторженные, полные отваги и любви, эта густая тень завороженных лесов, эти травы и цветы, полные кроткой мудрости, эти животные — наши сестры и братья, — весь мир, сказочный, темный, но в глубине которого чувствуется какое-то радостное обещание: какая это прелесть!»
С Уильямом Моррисом прерафаэлиты затрагивают прикладное искусство, возрождают иллюстрированную книгу. Моррис и его друзья-художники трудятся в созданной им компании «Искусства и ремесла», воплощая идеи прерафаэлитов в дизайне и декорации интерьеров, в производстве мебели, витражей, изразцовой плитки, ковров, обивочных тканей.
Одновременно в своем издательстве «Кельмскотт Пресс» Моррис выпускает книги, стараясь воссоздать в них дух поздней готики. Сам верстает, стоит у печатного станка, придумывает новые типографские шрифты и скромно признается: «Суть моей работы в том, чтобы не просто производить печатную продукцию, а делать красивые книги».
А еще он напишет картину «Королева Гвиневра». И придаст героине черты своей жены Джейн. Моррис не был высокого мнения о своем таланте живописца и потому скажет супруге очень просто и искренне: «Я не могу вас нарисовать, но я вас люблю».
Упорно, наивно, страстно и иногда, быть может, несколько неуклюже художники-прерафаэлиты приносили свои труды на алтарь Жизни и Прекрасного. Связывали, как могли, прошлое и настоящее. Балансировали на грани живописи и фотографии, старины и модернизма. И, верные однажды изреченному принципу, старались подарить людям искусство, которое бы учило размышлять.
Один за другим они сходили со сцены. С последними угасло движение, питавшее художественную жизнь Викторианской эпохи почти пятьдесят лет.
Луначарский написал: «Да, искусство Уильяма Морриса и его друзей было великим. И великолепной была их мечта рассеять лучи его по жилищам бедных и трудящихся. Мечта оборвалась. Они спят в своих могилах. Мало кто пришел им на смену. Но их надежда не из тех, что умирает…»
Серебряный век: лекарство от бездуховности
(Ольга Наумова)
История идет неравномерно. Бывают «ленивые» столетия, когда почти ничего выдающегося не происходит, а порой ход времени как будто ускоряется, «наверстывая» упущенное, спрессовывая события. И тогда в одну эпоху, буквально в несколько десятилетий происходит столько важного, судьбоносного, сколько в спокойные времена хватило бы на века. Рождаются и работают гении, талантливые и просто ищущие люди — но в таком количестве и с такой интенсивностью, как будто пытаются заложить основы для будущих поколений.
Россия пережила подобный опыт совсем недавно, но именно из-за этой близости и из-за попутных социальных катаклизмов мы не всегда способны по достоинству оценить наш Серебряный век. А ведь его искания могут помочь нам сегодня.
В XX век Россия, как, впрочем, и весь мир, входила тяжело. Еще недавно человек был творением Божьим, несшим в себе частицу своего небесного Отца, а теперь оказывалось, что произошел он… от обезьяны. Бурное развитие науки породило в человеке уверенность в безграничности своих возможностей и в постижимости мира, в полной предсказуемости будущего. Новые научные открытия разрушили прежние представления о стабильном, прочном, материальном мире: рентгеновские лучи, беспроволочная передача сообщений, квантовая теория, теория относительности… Материя исчезла. Человек превратился в песчинку. Покров божественной тайны с мира и с человека был снят. Сначала это дало уверенность в своих силах, но потом в груди образовалась страшная пустота, заполнить которую было нечем…
А. Бенуа. Вечер на взморье
Если желанья бегут, словно тени,
Если обеты — пустые слова, —
Стоит ли жить в этой тьме заблуждений,
Стоит ли жить, если правда мертва?
Вл. Соловьев
«Еще недавно думали — мир изучен. Всякая глубина исчезла с горизонта. Простиралась великая плоскость. Не стало вечных ценностей, открывающих перспективы. Все обесценилось», — писал Андрей Белый в 1903 году.
