В последней клеточке производство модно нарисовать без труда. Для простоты — в виде того же трактора, только без тракториста: его здесь заменит робот. Но социология — наука об обществе, а не о машинах; в последней же клеточке мы должны будем изобразить производство, не являющееся объектом социологии. Человек, говоря известными едва ли не каждому наизусть, но стершимися, к сожалению, раньше, чем мы их успели понять, словами, окажется «по ту сторону царства необходимости» — там, где «прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью». Это было темным и невнятным пророчеством. Стало — развивающимся на глазах процессом.
Чтобы производство давало прибыль, в него нужно вводить все новую и новую информацию: менять, не дожидаясь физического износа, марки автомобилей, одежду и так далее и тому подобное, провоцируя, разжигая и соответствующие общественные потребности. Это требует большого расхода дорожающих сырья и энергии: издержки съедают прибыль. Чтобы выйти из положения, капиталист увеличивает информационную ценность, наукоемкость основных средств производства и выпуск наукоемких изделий. Однако и тут беда: более совершенная технология выталкивает часть работников из сферы материального производства. Необходимо создавать новые рабочие места, то есть опять‑таки расширять производство. Но расширение производства имеет экономические (снижение рентабельности), идеологические (кризис потребности) и, главное, экологические пределы: начинается мятеж природы против ее индустриальной эксплуатации.
В таких условиях индустрия в конце концов будет вынуждена придерживаться концепции «нулевого роста», при котором, однако, накопление информации в каналах овеществления будет означать необратимое выталкивание работников из материально–производственной сферы (рабочих — в сферу обслуживания, инженеров — в сферу гуманитарных занятий) и увеличивать безработицу (персонифицированную или распределенную, коллективную).
Конечным пунктом такого развития и снятием его негативности должно стать превращение производства в автоматическую систему, замкнутую на возможности природной среды то есть обладающую экологической саморегулируемостью, и сведение занятости людей в производстве к минимуму: превращением общества в общество безработных, пенсионеров этой «второй природы».
Понятно, что пенсионеры и безработные — лишь негативный прообраз постиндустриального общества, — точно так же, как масса люмпенов, пролетариев, образовавшаяся в результате распада феодального общества, являла собой негативный прообраз капитализма — грядущий рабочий класс. «Выталкивание» работников из производства — лишь негативное определение обсуждаемого процесса, обусловленное тем, что мы рассматриваем этот процесс «из сегодня». При взгляде же из грядущего — работники не выталкиваются, а высвобождаются из сферы необходимости; рост числа материально обеспеченных безработных предстанет когда‑нибудь столь же прогрессивным процессом, как «раскрестьянивание» крестьян и возрастание численности рабочего класса.
Такова принципиальная схема, теоретический код коммунистического способа производства (или, что точней, бытия), предполагающего разделение труда на необходимую, производительную деятельность, передаваемую роботу, автомату, и свободную, потребительную деятельность — самодеятельность, целью которой явится творчество, самореализация человека, конструирование смысла и сущности бытия, производство форм человеческого общения и социальной жизни.
Коммунизм, понимаемый как состояние общества, деятельность которого сосредоточена вне сферы материального производства, «по ту сторону царства необходимости», — логичен; поэтому он не волнует воображение и, на наш взгляд, совсем не нуждается в «дефинициях», более уместных в воскресной проповеди («…все источники общественного богатства польются полным потоком… осуществится великий принцип: от каждого по способностям, каждому по потребностям» и тому подобное).
Но всякий раз заново изумляет, что первыми, кто сумел прозреть коммунизм в его логически ясном и, следовательно, реальном образе, были Маркс и Энгельс, сто пятьдесят лет назад написавшие про «уничтожение труда» «автоматической системой» машин.
Маркс провидчески разгадал возможность в полном смысле «постиндустриального» производства; но прозрение Маркса–ученого трудно совместить с убеждениями Маркса–революционера. Возникает комический для ученого, но трагический для революционера вопрос: за что же бороться? Разве только за скорейшее развитие производительных сил, за «построение материально–технической базы коммунизма», как мы провозглашали недавно. Ведь намерение изменить отношения производства, которые, вспомним, Маркс полагает базисом всех других отношений в обществе, не изменяя самого производства, — признается в самом марксизме идеализмом!
Грустная ирония истории: марксизм был бы не «коммунистическим» и не революционным, а социал–реформистстским учением, если бы не ошибка в фундаменте всей концепции, сделавшей ее логически неустойчивой. Увы: качественная неопределенность марксовых «ступеней развития производительных сил» создавала искусительную возможность для компромисса революционаризма с наукой, то есть для почти незаметной фальсификации отправного марксистского утверждения, что нельзя изменить тип устройства общества, не изменивши самого способа производства — самого его типа, способа. Мысль о коммунизме как «уничтожении труда» путем его фундаментального разделения на творческую, потребительную деятельность, самодеятельность, с одной стороны, и необходимый труд, передаваемый системе «автомат–природа», — с другой, — эта мысль все более вытесняется из теории как совершенно непринципиальная: в «Анти–Дюринге» производство уже достигает под пером Энгельса столь высокой ступени развития, что всякое его дальнейшее качественное изменение представляется невозможным или не имеющим особого смысла.
Дело теперь, получается, лишь за тем, чтобы пролетарии, «экспроприировав экспроприаторов», вступили в «непосредственное владение» средствами производства. Но для этого, утверждает Энгельс, они должны упразднить не только частную собственность и государство, но и первопричину существования классов: разделение труда. «Способу мышления образованных классов, — пишет Энгельс, — должно, конечно, казаться чудовищным, что настанет время, когда не будет ни тачечников, ни архитекторов по профессии и когда человек, который в течение получаса давал указания как архитектор, будет затем в течение некоторого времени толкать тачку, пока не явится опять необходимость в его деятельности как архитектора».
Эта идея не могла, конечно, сбыться иначе, как за колючей проволокой или в карикатурном образе инженеров, работающих по осени на картошке. В противном случае, возведенная в норму, она обернулась бы катастрофически быстрым регрессом производительных сил.
Дело в том, что «универсальным работником» является работник не будущего, а далекого прошлого — наиболее архаических обществ, равно как осуществляемое таким путем отрицание государства, отчуждения, «калечащей индивида специализации» и так далее является ностальгической, по существу руссоистской критикой капитализма — критикой с позиций не будущего, а идеализированного прошлого: никогда не бывшего «золотого века».
Думаю, едва ли стоит подробно объяснять, почему попытка смоделировать общество, не знающее разделения труда, классов, найма, на производительной индустриальной основе обернулась и отрицанием государства (которое, как мы помним должно умереть в «привычке»); и требованием воспитать «всесторонне развитых производителей, которые понимают научные основы всего промышленного производства и каждый из которых изучил на практике целый ряд отраслей производства от начала и до конца» (Энгельс); и превращением распределения не по труду, которое при реальном коммунизме должно произойти в силу отсутствия самого труда, в распределение по потребностям в условиях безмерного изобилия; и, наконец, превращением свободы, которая есть не что иное, как «обходимость», — в «осознанную необходимость», то есть практически в «сознательное», как у пращура, живущего в мифологическом обществе, тотальное законопослушание, рабство по убеждению: превращением общества в живую автоматическую систему.
Так реально мыслимый коммунизм, теоретически верно вычисленный в «Немецкой идеологии», вновь превращается в коммунизм утопический, не имеющий позитивного воплощения и способный существовать только как процесс отрицания, разрушения структур отчуждения (воплощением которого является культура), как «упоение… у бездны мрачной на краю», в трагические периоды, когда разрывается связь времен «и коммунизм опять так близок, как в восемнадцатом году». (Мы говорили: этнограф и культуролог Тэрнер называет это антиструктивное состояние, дабы отличить его от позитивного коммунизма, состоянием «коммунитас»; оно равно свойственно и ритуальным оргиям и кровавой оргии «красных кхмеров», и многим преступным движениям или актам, кажущимся почти амотивными. Но, как замечательно формулирует Тэрнер, «максимилизация коммунитас влечет за собой максимализацию структурности»: оттого‑то и революции, вдохновляемые утопиями, неизбежно завершаются своим 1937 годом).
