Мама с первого года моей жизни перед каждым днём рождения замечала во мне перемены. Называла их – скачки. Ждала. Зуб прорезался. Волосы у корней на голове слегка потемнели. Появилась припухлость, где соски. Голос зазвучал гуще. Изменился характер, поведение. Новые слова. Дух противоречия.
Начало сентября 1947 года. Семья из трёх человек приезжает из эвакуации с Урала. Мы не коренные москвичи. Из Харькова. «Заводская интеллигенция» – так определяемся в классовой принадлежности. Поселяемся в отдельной квартире на третьем этаже восьмиэтажной новостройки. С дома ещё долго не будут сняты «леса», но он уже весь заселён. Орлово-Давыдовский переулок. Выходит на широкую улицу, Первую Мещанскую. Теперь это проспект Мира. Три окна, перекрытые «лесами», смотрят на поворот с улицы в переулок. Два окна с балконными дверьми и полукруглыми балкончиками. Их днища, если смотреть снизу, похожи на ракушки. Между ними – просто окно.
Четвёртое окно смотрит во двор. Здесь моя пятнадцатиметровая квадратная комната. Живу в ней одна. Не боюсь, я взрослая, в ноябре исполнится двенадцать лет.
Мама любит гостей, показывает столицу, вникает в их проблемы.
Отец работает начальником в министерстве. За ним рано утром приезжает чёрная машина «эмка», поздно вечером «эмка» привозит его домой. Мама говорит гостям, что работа угнетает отца. Он тоскует по заводу. Поставил на этажерке в первой проходной комнате макет танка Т-34, покрытый позолотой. Все гости так или иначе связаны с этим танком и гордятся тем, что участвовали в его создании и в испытаниях.
Середина сентября 1947 года. Воскресенье. Мама отправляет нас с отцом гулять по городу. Советует где-нибудь пообедать.
Так оказываемся мы в ресторане гостиницы «Гранд-отель», примыкающей к гостинице «Москва» со стороны Музея Ленина, в нём до революции заседала при царе, всего-то тридцать лет назад, Государственная Дума.
В этот день все обращали внимание на моего высоченного отца, в светло-сером костюме и с тремя медалями лауреата Сталинской премии. Он впервые прикрепил их к пиджаку, вернее, мама заставила его сделать это, сказав:
– Ты стесняешься, а надо гордиться. Там, где вы захотите обедать, вас хорошо обслужат, вот увидишь.
Официантка была само радушие. За соседним столом сидели трое мужчин и поедали отца глазами. Они выпивали, громко говорили, читали друг другу стихи. Подсели к нашему столу, представились, расспрашивали отца про танк Т-34. Это были поэты Павел Антокольский, Александр Межиров, Виктор Гончаров. Я узнала их. Вырезала разные стихи из газет и журналов. Раскладывала в папках. Там были и их стихотворения.
Сердце моё сильно билось от счастья. Видеть поэтов так близко! Впервые!
Шли годы. В них уложилось многое. Опубликовали мои стихи в «Пионерской правде», дети засыпали меня письмами. Я окончила школу, как раз в год смерти Сталина, пережила смертельную давку на Трубной площади. Тем же летом гостила на даче у друга отца, писателя Ивана Фёдоровича Попова. Этой же осенью поступила в МГУ на русское отделение филологического факультета. Проучилась, вышла замуж на четвёртом курсе. Вместо Ларисы Кучеренко стала Ларисой Васильевой. Пошла служить в редакцию журнала «Советская женщина». Быстро доросла от отдела писем до отдела литературы. Начала писать очерки, статьи, рецензии, а также песни с разными композиторами. Одной из них – «Расцветай, весна» (композитор Ю. Чичков) открывалась радиопередача «Пионерская зорька». Прошло ещё несколько лет – родила сына Георгия, побыла в декрете, вернулась в «Советскую женщину». Стала осторожно приближаться к литературному миру. Заходила в журнал «Юность». Нет, не предлагать свои стихи, а посмотреть их портфель для публикаций у себя в журнале. Познакомилась там с поэтами Николаем Старшиновым, Олегом Дмитриевым и Владимиром Костровым. В доме, где была редакция журнала «Юность», с обратной стороны находился, словно намазанный для меня то ли мёдом, то ли ядом, зал Центрального Дома литераторов – ЦДЛ. Не помню, как я оказалась в нём, но, начав публиковать свои стихи, довольно часто стала бывать там. Однако после 19 часов вечера в ЦДЛ не задерживалась. Семейная женщина должна соблюдать приличия. Муж, впрочем, ни на чём не настаивал, но, будучи трезвенником, сам не любил шумных компаний стихотворцев, а там круто пили.
Книгу «Путешествия друзей с врагами» подсказал мне Александр Петрович Межиров. Он не раз говорил, что я могу написать нечто максимально объективное о литературном процессе своего времени.
– Почему я?
– Вам семья дала возможность получить воспитание и образование глубже, чем у большинства современных литераторов, залётных москвичей. Вы самодостаточны, значит, не ревнивы к успехам других, не влюблены в себя и лишены зависти. Не подумайте, что всё это вас украшает. Скорее смазывает яркость образа. Вы не персонаж, не героиня, а лишь фигура из массовки. Вы привлекательны, но мужчине к вам не хочется пристать. С вами интересно говорить. Спорить? Нет! Вы слишком правильная, хотя взгляды ваши парадоксальны. Вас возбуждает не мужское прикосновение, а чужой талант. Всегда готовы поддержать его. Вы могли бы стать летописицей. Если бы вас назначили министром культуры, что маловероятно, было бы хорошо для культуры.
Межиров – выдумщик. Фантазёр. Правдолюбец и лгун вместе. Честный плут. Увлекает парадоксами. Подчёркнуто говорит мне «вы». Девочку с косами и с отцом-лауреатом со мной, похоже, не связывает. Но не уверена.
Свои «Путешествия» задумывала я несколько раз. В разные годы. И возвращалась к ним. Много событий, поездок. Разные спутники. Сёла, города. Реки, моря. Стройки. Заводы. Колхозы. Чтение стихов на разных площадях. Общение с писателями, читателями. Споры.
Мучилась с названием книги.
Как назвать точнее? «Путешествия врагов с друзьями» или «Путешествия друзей с врагами»? Думала. Советовалась. Запутывалась в решениях.
Окончательно остановилась на втором названии. Оно вернее, шире. Оно многозначно. Благопристойно. Щедро. Особенно, если враги в кавычках. Враги, какие враги? Разве что придуманные для управления литературным процессом. Кем придуманные? Зачем? Когда?
Машина государства клишировала людей, разделяя и властвуя, применяя разные средства ублажения и наказания. Но люди есть люди. Особенно творческие. Они приспосабливались в рамках, поставленных им машиной. И возникали взаимоотношения непредсказуемые.
В этой книге, как в путешествии, множество деталей. Могу сравнить её с полотном – художник перед ним стоит с мольбертом, оставляя на белом многоцветные мазки. Кажется, они ложатся как попало, но в итоге появляется достоверная картина.
В этой книге появятся разные люди литературы. Большинство из них я знала при жизни. С несколькими дружила. Иных всего лишь видела, но всегда понимала и принимала их творческие особенности. В основном не коренные москвичи. Слетающиеся к Москве, как насекомые к свету.
Не могу позволить им безвозвратно исчезнуть. Если сумею хоть мало-мальски удержать память о них, посчитаю, что не зря жила на земле во второй половине ХХ века.
Никогда не примыкала к литературным группам. Не увлекалась политологическими или культурологическими идеями. Смотрела на все эти процессы из своего угла, со стороны, исподволь. Не касаясь. Но обо всём было своё мнение. Его не утверждала. Не завоёвывала. Ни с кем не боролась. Просто жила.
При этом я уверена в том, что литература в СССР с её разнообразием, разноязыкостью и мощным переводческим русским миром – великое явление культуры у края цивилизации. Стремление удержать память о людях особого колорита в своём слове – для меня цель и обязанность. Необходимость.
Есть ли в книге претензия на объективность? И да, и нет. Ровно настолько, насколько объективны разные душа и дух каждого земного человека.
Есть ли ощущение своей правоты в оценках тех или иных писателей своего времени? И да, и нет.
Вспоминаю слова Межирова, побуждавшие меня к «Путешествиям»:
– Если не вы, то кто же?
Когда это было? Весной шестьдесят шестого года. Я тогда ожидала выхода в свет своей первой поэтической книжки «Льняная луна». Ресторан Дома литераторов. Столы сдвинуты слева от входа, рядом с роялем и перед камином. В застолье я одна женщина. Никто за мной не ухаживает. Привыкла. Сидят особенные. Амбициозные. Станислав Куняев и Давид Самойлов рядом. Оживлённо спорят. Они пока ещё друзья.
Прервав свой разговор справа, Межиров внезапно повернулся влево, через меня, к Евтушенко и своим завораживающим голосом говорит:
– Я никогда не прощу тебе, Вознесенскому, Белле, Булату того, что вы своими организованными сочинениями, своей шумихой заслонили путь целому поколению к океану настоящей поэзии.
– Ты слышал? – спрашивает Евтушенко у Аксёнова. Тот усмехается:
