за простые истины — за друга и за командира. А ему — идти вместе с ними, и чтобы у них достало мужества и пришли эти духи воздуха и огня, как старшие братья к заплаканным школьникам.
Старик с саблей стоял рядом с его радистом, действительно недавним школьником откуда-то из-под Казани. Лицо у радиста было залито слезами, и видно было, как ему страшно. Старик временами кричал радисту что-то ободряющее, и тот, хлюпая носом, старался целиться тщательнее.
«Мы пришли в этот мир с мальчишескими представлениями о славе и назначении, — думал капитан, — Нам повезло больше прочих, потому что мы сейчас ответим за эти мальчишеские представления о долге. Мёртвые сраму не имут, никто из нас не потерял чести, и мы всё сделали правильно».
Потом капитан увидел, как сержант умирает, положив голову на колени своего местного святого, а тот гладит его по бритой голове. Когда сбоку подбежал какой-то человек в халате, бородач только махнул своим топором не глядя, и голова врага покатилась прочь.
Сержант умер, но ноги его прожили чуть дольше, заскреблись о камни ботинками и вытянулись, наконец.
Человек с топором перекрестился и пошёл к другим бойцам.
Тут капитану стало немного обидно за своё безверие — но он отогнал эту жалость к себе. Дело-то житейское, дело времени, дело минуты — сейчас он тоже умрёт, и все окажутся на равных.
Когда все пятеро заступников пришли к нему, капитан понял, что остался один. Тела тех, кого назвали заступниками, уже начинали просвечивать, растворяться в сумерках. Видать, дело их тут было исполнено.
Человек-пугало подошёл попрощаться, но капитан помахал ему рукой — не трать время, дескать, мне недолго, не задержу.
Своих ног капитан уже не чувствовал.
Хорошо было бы умирать, смотря в небо, как герой толстовского романа, который он проходил в школе. Это было единственное место, которое он там прочитал, но память услужливо подсказала, что под чужим небом герой не умер, а умер в какой-то душной деревенской избе, среди стонущих раненых. Но капитану нужно было доделать одно, последнее дело.
Для достоверности он лёг на живот поверх ненужных бумаг, пятная их кровью. Бумагами и планшеткой те, кто поднимутся сейчас на холм, обязательно заинтересуются, и обязательно сдвинут его тело с места — всё равно, будь он жив или мёртв. А под ним и под ворохом бумаг, их ждёт неодолимая фугасная сила. Капитан стал ждать чужих шагов, а пока смотрел, как в сухой траве, на уровне его глаз, бежит муравей.
Муравей был тут не при делах. Ни при чём тут был муравей, и капитан пожелал ему скорее убраться отсюда.
Муравей задумался, помотал головой и побежал быстрее прочь.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
28 мая 2014
Рогожские бани (2014-05-29)
Рогожские бани исчезли так, как исчезли Сущёвские — на их месте не дом, а пустое место.
Память народная стёрла этот момент — а вот крайние даты дела «Рогожских бань Управления бытового и коммунального обслуживания Дзержинского района (Коммунального треста Ждановского района) — 1957–1970.
Удивительно то, что это небольшое, по московским, конечно, меркам, место, связано с тремя банями, располагавшимися кучно. Городское начальство, как мы помним, ещё с начала XIX века старалось бани рассредоточивать, но тут рядом до конца XX века стояли бани Рогожские, Трудовые и Хлебниковские. (Не говоря уж о том, что в 1915, скажем, году, Рогожские бани стояли на Крутоярском переулке, скатывающемся к Яузе, ныне пустынной улице).
Конечно, Рогожских бань, вернее «Рогожских бань» в смысле самой привязки к Рогожской слободе было несколько — и в разные времена бани с таким названием вырастали, как грибы, в разных местах. Я, было, даже начал сомневаться, не соединяются ли в памяти местных жителей Рогожские, скажем, и Хлебниковские, что находились в пределах прямой видимости друг от друга. Тем более, и адрес у Рогожских указывается странный — «Площадь Ильича, 51».
Надо оговориться, что то пространство, что открывается человеку, вышедшему из метро «Площадь Ильича», называется площадь Рогожская Застава. Теперь это площадь, расположенная поверх Рогожской Сенной площади (или просто — «Сенной площади»), и старой площади Рогожской Заставы.
Тут, собственно и проходил Камер-Коллежский вал, на котором находилась в XVIII веке застава.
Тут же, много ранее находилась Рогожская ямская слобода, именованное по направлению на село Рогожь, что стало городом Богородском, потом переименованным в Ногинск.
В 1919 году Рогожская Сенная площадь переименовали в площадь Ильича.
В 1923 году площадь Рогожская Застава переименована в площадь Застава Ильича.
В 1955 они слились.
В 1994 вернулось, наконец, прежнее имя.
Теперь мы можем вернуться к нашим баням.
Несмотря на довольно большой номер дома, это не опечатка, повторяется он в справочниках разных лет. Причём Хлебниковские бани назывались в тридцатые-пятидесятые годы прошлого века банями № 1 Банно-прачечного треста Пролетарского района, бани на Заставе Ильича — банями № 2, а Трудовые бани — № 3.
(Четвёртый номер имели бани по адресу Крутицкое вал, 3, пятый — новые Тюфелевские бани, и шестой — бани в Рогожском посёлке).
«Наши» Рогожские бани стояли у самой площади, на их месте ныне паркуются машины и начинается палисадники многоэтажек по чётной стороне Рогожского вала.
Место-то (в широком смысле) у них было особенное — эти места давно связаны со старообрядцами, с их обособленной жизнью.
Павел Богатырёв [18] в своих воспоминаниях пишет: «Рогожская застава была одною из самых оживленных застав. Все прилегающие к ней улицы и переулки были сплошь заселены ямским сословием и спокон веков живущими здесь купцами и мещанами. Большинство этих обитателей принадлежало к древлепрепро-славенной вере “по Рогожскому кладбищу”. Эта жизнь по-древлепрепрославленному создала особый быт, выработала свои условия; здесь нравы и обычаи резко отличались от остальной Москвы, особенно от её центра. Пришлый элемент появился здесь только с постройки Нижегородской железной дороги [19]. Новизна, принесенная этими пришельцами, долго не прививалась к старому строю жизни, но, в конце концов, одолела, и Рогожская, как хранительница старых заветов, рухнула и слилась под давлением духа времени с остальным обществом.
Рогожская Палестина велика — в ней в конце шестидесятых годов было пятьдесят две тысячи коренных жителей, девятнадцать церквей и пять монастырей да ещё Рогожское кладбище. Жизнь тогда была здесь замкнутая, постороннему почти невозможно было проникнуть сюда.
Я, уроженец Рогожской, прожил в ней почти сорок лет, насмотрелся на
