Невысокого роста, сухой, подвижный, с мощной, вырезанной из дерева тростью, скорее посохом, украшенном резным набалдашником, с лысым черепом, покрытым пигментными пятнами, Павел Григорьевич резко выделялся из тогдашней цедээловской толпы. Чем? Наверное, своей естественностью, относительной независимостью, великодушием. Как я потом увидел, он прощал обиды – и вовсе не мелкие, а подчас на грани жизни и смерти.
Он пришёл в советскую литературу из актёров – и навсегда сохранил любовь к театру и людям на сцене и за кулисами. Известна его юношеская дружба с Мариной Цветаевой – она посвятила ему несколько страстных стихотворений. Женой Антокольского стала известная драматическая актриса Зоя Бажанова, он сам посвящал ей стихи – и тяжело пережил её уход из жизни.
Недавно я извлёк из книжного шкафа одну из книг, подаренных мне Павлом Григорьевичем, человеком из другого времени – из двадцатых годов прошлого века, где он был молодым поэтом и актёром и писал яростные вирши. Книга эта – «Ночной смотр», изданная в 1974 году «Советским писателем». Интересно, что на титуле фамилия – чёрным, а название – красным выведены рукой самого поэта, и тем же самым почерком, но уже фломастером, теми же цветами подписан автограф «Сергею Мнацаканяну очень дружески. Павел Антокольский. 15 августа 1975». Забавно, эта книга, пришедшая ко мне по почте заказной бандеролью была заключена в грубый самодельный конверт из коричневатой обёрточной бумаги. Конверт, который смастерил Павел Григорьевич, у меня тоже сохранился. Правда, сам не знаю, зачем я его храню…
Прислал мне Антокольский и свою последнюю прижизненную книгу «Конец века». Конечно, он имел в виду не столько конец ХХ века, до которого ещё оставалось немало лет, но в первую очередь время своей жизни. Сегодня я перечитал посвящение, и оно снова тронуло меня, как в те давние годы. Интересен почерк поэта – корявый, но очень разборчивый.
А однажды маэстро прислал мне свои новые стихи. Напечатанные в мае 1975 года в «Октябре», а в июне того же года – в «Знамени», вырезанные из журналов и наклеенные на красную бархатную и соответственно на синюю переплётную бумагу. Павел Григорьевич получал от подобных самоделок большое удовольствие. Чем-то подобным занимался и Николай Глазков. Он любил мастерить самодельные открытки и рассылать их с акростихами.
Конечно, Антокольский, признанный классик русской советской поэзии, был человеком из другого мира. Наверное, более совершенного и правильного, чем тот, в котором мы жили.
А какие прекрасные стихи он писал! Какие блистательные строфы разбросаны по его книгам, причём с такой лёгкостью, что почти незаметны! Точь-в-точь как в его стихах:
Толпа метавшихся метафор
Вошла в музеи и кафе —
Плясать и петь, как рослый кафр,
И двигать скалы, как Орфей…
Метафоры метались в стихах Павла Григорьевича, как ослепительные прожекторы: «Я люблю тебя – чёрной от света» – обращался он в стихах к жене, молодой актрисе Вахтанговского театра Зое Бажановой:
Я люблю тебя в дальнем вагоне,
В жёлтом комнатном нимбе огня.
Словно танец и словно погоня,
Ты летишь по ночам сквозь меня.
Я люблю тебя – чёрной от света,
Прямо бьющего в скулы и в лоб.
Не в Москве – так когда-то и где-то
Всё равно это сбыться могло б.
Я люблю тебя в жаркой постели,
В тот преданьем захватанный миг,
Когда руки сплелись и истлели
В обожанье объятий немых.
Я тебя не забуду за то, что
Есть на свете театры, дожди,
Память, музыка, дальняя почта...
И за всё. Что ещё. Впереди.
Его стихи запоминались с первого прочтения. Нежные. Пронзительные. Щемящие. А то и непереносимо жестокие, как, например, его знаменитый «Санкюлот»:
Мать моя – колдунья или шлюха,
А отец – какой-то старый граф,
До его сиятельного слуха
Не дошло, как, юбку разодрав
На пелёнки, две осенних ночи
Выла мать, родив меня во рву.
Даже дождь был мало озабочен
И плевал на то, что я живу…
Замечательно писал Антокольский о Париже, где уже в тридцатые годы встретился со своей давней и близкой знакомой… Мариной Цветаевой:
Бульвары бензином и розами пахнут.
Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.
Размотанный шарф романтичен и рыж.
Он тоже загадка. Он тоже Париж.
И вряд ли кто лучше, чем Павел Григорьевич, переводил Бодлера и Артюра Рембо. Я до сих пор помню «Пьяный корабль» мятежного Рембо именно в его переводе.
Его всегда влекла к себе муза истории. Он писал горькие и страстные стихи об истории, о Петре Первом и Павле Первом, о Пушкине и Гоголе, о Робеспьере, о Франсуа Вийоне и Шекспире, о XX веке, памятуя ту, вечную, капитолийскую волчицу первого Рима:
Он знал, что не по рельсам мчится,
Знал, что гадает на бобах,
Что долго молоко волчицы
Не просыхает на губах…
Уже в старости поэт вспоминал своё близкое знакомство с Мариной Цветаевой: она «была первым поэтом, которого я узнал лично и близко, первым поэтом, который во мне угадал собрата и поэта». К Цветаевой Антокольский не раз благодарно обращался в стихах и в прозе.
Он дружил с поэтами фронтового поколения – своими учениками: Михаилом Лукониным, Александром Межировым, Давидом Самойловым, Константином Ваншенкиным. Он был прирождённый наставник – не всегда в поэзии, но всегда в жизни. В 60–70-е годы ХХ века он тянулся к молодым поэтам. По-отечески любил совсем молодых тогда поэтесс Татьяну Бек и Полину Рожнову. Когда мы подружились, он предложил мне называть его просто Павликом (о подобном, кстати, могли бы вспомнить многие из его окружения тех лет). Конечно, я не мог позволить себе такой жуткой фамильярности, о чём и сказал старому поэту. Тогда он подарил мне то, что было у него под рукой: пушкинского «Евгения Онегина» со своим предисловием. И под автографом крупно, почти печатными буквами вывел: «Павлик Ант.». Хранится в моей библиотеке ещё несколько книг Павла Григорьевича с его незабываемыми надписями. Обо всём не напишешь…
Антокольский поражал своим артистизмом – нескрываемой страстностью и эмоциональностью ко всему, что его волновало. В порыве он бил своей увесистой тростью – неважно, по асфальту или наборному паркету ЦДЛ. Это был человек редкой, «штучной» породы.
Когда-то, когда исполнилось 100 лет со дня рождения поэта, я написал и напечатал в «МК», а потом в своей книге «Прогулки во времени» воспоминание-новеллу «Три поцелуя», посвящённую Антокольскому. Цитировать не буду, но попробую воспроизвести на память один фрагмент из жизни нашего прекрасного старейшины – один из этих трёх поцелуев.
4 августа 1976 года на гражданской панихиде по Михаилу Луконину, другу и ученику Павла Григорьевича, меня поразила сцена прощания Антокольского с Михаилом Кузьмичом, который умер на 58-м году жизни. Антокольскому в этом году исполнилось 80 лет. Его пергаментное лицо словно почернело от горя, ещё резче проявилась сетка морщин вокруг глаз. Он прошёл через толпу скорбящих и провожающих к гробу своего «молодого» друга и склонил голову перед ним. Дотянуться до лба покойного он не смог бы. И тогда просто наклонился и поцеловал край гроба, с которого ниспадало вниз белое покрывало, как сейчас помню, справа, около сердца покойного друга.
Мне довелось посвятить ему стихотворение, которое я через много лет включил в цикл портретов «Дагерротипы», – «Павел Антокольский (фото 1915 года)». Приведу отрывок не для того, чтобы показать своё стихотворение, но подчеркнуть что-то ещё из облика этого необыкновенного старика:
Великолепно юный,
в двубортном пиджаке,
он встретился с Фортуной
легко и налегке.
Волнение актёра
и нервный трепет век,
и всё ж уйдёт он скоро
в поэзию навек.
А пушкинские Парки
ещё таят секрет,
кто выйдет в патриархи
семидесятых лет.
Когда-то Булат Окуджава в стихах, посвящённых поэту, воскликнул: «До свидания, Павел Григорьевич! Нам сдаваться нельзя. Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья…» Слава богу, известный бард ошибся. Враги Павла Григорьевича в друзья ему набиваться не стали. Да и были ли они на склоне его лет? А если и были, то скрывали свои злобные чувства. Когда в Большом зале ЦДЛ отмечали 80-летие Антокольского, поэт ответил на аплодисменты, которыми завершился его юбилейный вечер: «Мне многие сегодня говорили о своей любви. А за что меня не любить? Я прожил восемьдесят лет. Я писал хорошие стихи. Я никому не сделал ничего плохого». Это слова счастливого человека, прожившего нелёгкую и по-своему трагичную жизнь.
