Ну, подождали. Ау?
Махнём не глядя?
Целый год дело Кашина вёл следователь Сергей Голкин. Потом дело неожиданно перебросили другому следователю, Николаю Ущаповскому.
Накануне замены следователей, Кашин с Голкиным обменялись несколькими письмами.
— Переписка была эмоциональная, — рассказал мне в те дни Кашин, — и я не готов ее воспроизводить, но по ее итогам у меня сложилось твердое ощущение, что, во-первых, замена следователя — это прямое следствие замены Медведева на Путина (я понимаю, что это звучит как анекдот, но ведь вся Россия наш анекдот), и, во-вторых — шансы на завершение расследования резко снизились. В итоге я взял адвоката…
— В такой ситуации, — продолжил Кашин, — люди радуются мелочам, вот и я радуюсь — недавно сурковский политтехнолог Павел Данилин, долго и агрессивно распускавший слухи по поводу того, что убивали меня не за мои тексты, сообщил мне, что был не прав, и извинился передо мной. Но это, по-моему, самая значительная новость «дела Кашина» за последнее время.
Есть и ещё один трогательный факт, добавим мы: Ущаповский до недавнего времени вёл дело по убийству журналиста Юрия Щекочихина. Теперь это дело ведёт Сергей Голкин. Махнулись.
Надо ли ожидать, что через год они опять поменяются?
Месяц март настал.
Крайний раз мы с Кашиным общались совсем недавно, после двух месяцев лёгкого всероссийского пред- и поствыборного тремора.
— Олег, — спрашиваю, — у тебя-то какие новости?
— Я на фоне митингов про свое дело забыл, — ответил он искренне и весело, — Нет никаких новостей — со следователем я в итоге один раз встретился, но только познакомился, больше ничего. Это было месяца два назад.
— Ну, давай тогда поговорим в целом, Олег, — предложил я, — раз в частностях всё осталось на том же месте.
Ты вот мне в далёком 2007 году, на вопрос об отношении к власти отвечал следующее: «У этих людей не было никакого выбора, кроме как взять на себя полную ответственность за происходящее в стране (либералы называют этот процесс «свертыванием демократии»), но ответственность оказалась непомерной. И выхода теперь нет: отказаться от этой ответственности — значит, обрушить все, погребя под обломками и самих себя». Ты по-прежнему так думаешь? Если они уйдут — они обрушат всё?
— Самое смешное, — отвечает Кашин, — что я по-прежнему так думаю с той поправкой, что сейчас я не вижу, что может обрушиться — все уже и так случилось в рамках растянутой во времени катастрофы. Вот сам продолжи фразу — «Они уйдут, и…» — что? Чеченские полевые командиры будут убивать друг друга в Москве из золотых пистолетов? Юриста Магнитского забьют до смерти в тюрьме? Мне проломят голову арматурой? Чего стоит бояться из того, чего не было до сих пор?
Мне как-то не хочется продолжать этот список, хотя мысль Кашина ясна. Тихая гражданская война, которой нас пугали, будет и дальше продолжаться именно при этой власти. Серьёзная часть из того списка, по поводу которого кремлевская челядь любила восклицать «Не дай Бог!» происходит у нас на глазах: к примеру, НАТО, которое должно было придти вослед за оранжевой чумой, уже сидит в Ульяновске безо всяких оранжевых. Ну и многие известные нам люди лично повидали в последние годы такое, что их теперь сложно напугать.
Впрочем, Кашину могут ответить: это тебя били по голове арматурой, а нас ещё нет, и мы об этом совсем не мечтаем.
И попробуй с ними поспорь.
Ускорение саморазрушения.
— А в целом, какое настроение, Олег? — беру я тему ещё шире.
— Настроение почему-то хорошее: то есть, переживать не надо, Путин сам все сделает — саморазрушение у него уже началось и не остановится.
Тут я думаю, что Олег Кашин несколько, что ли, приукрашивает ситуацию, потому что обещанное саморазрушение вполне можно растянуть до такой степени, что хватит ещё на целое поколение. К тому же наша либеральная общественность так любит говорить про эволюцию вместо революции, что эта путинская медленная, поступенчатая самоликвидация вполне может совпасть с их эволюцией и не без некоторой даже приятности наложиться друг на друга.
Но в итоге мы потеряем не только Владимира Владимировича, но и страну — она так долго не протянет.
Однако если говорить о конкретном деле Кашина, то тут Олег точно прав.
Потому что если раскрыть его дело — это наверняка станет фактом саморазрушения власти. И если не раскрывать — тоже.
Единственно что, нам не следует, во славу этого саморазрушения, забывать, что оно зависло.
Поставьте себе жирную галочку где-нибудь на видном месте: дело журналиста Кашина не раскрыто, потому что раскрывать его не хотят.
И не только его дело.
(В сокращённом виде текст опубликован в журнале «Огонёк»).
Я всегда ругаюсь на свою любимую, когда она приговаривает: «Ну вот, скоро лето, скоро лето!»
«Куда ты торопишь мою бесценную жизнь! — говорю я в шутку и патетично, — Какое ещё «скоро»? До лета — целое лето!»
Ведь на улице — февраль, гололёд и противные сквозняки.
Любимая, конечно же, не согласна.
Да и я, пожалуй, тоже.
Как всякий счастливый человек, я хочу быть уверен, что лето — самая долгая часть года и длится месяцев шесть. Иногда даже семь. Посему — оно всегда скоро. Главное — немножко дожить и чуть-чуть подождать.
По крайней мере, когда я вспоминаю свою жизнь — хоть детство, хоть юность, хоть, так сказать, зрелость, я помню, в основном, летние дни.
Детство было сплошным летом, только несколько иных эпизодов помнятся: вот, к примеру, бреду по деревенской грязи в постылую школу; а вот ищу с мамой потерянную калошу в сугробах, по которым катался на санках.
Боже мой, мы ведь ещё ходили в калошах — которые одевали на валенки, и это было в моей жизни. Какой я старый уже. Хорошо ещё, что я лапти не помню.
В общем, калошу мы тогда нашли, а все остальные воспоминания мои без калош и без снега — там только солнце, горячий воздух и много воды.
Вся осенняя, зимняя, весенняя жизнь пролетела серой, сырой, солёной чередой, и только лето, медленное и тягучее как мёд, тянется и тянется, иногда даже превращаясь в стоп-кадр, который никак не сдвинется с места.
Помнится, к примеру, как однажды мы с любимой провели на горячих песках возле реки Керженец дней, наверное, пять. Мы лежали недвижимо как ящерицы, иногда, впрочем, отползая к воде. Окунувшись, я извлекал из песка возле берега бутылку вина или пару пива, и отползал на лежанку из старого покрывала. К вечеру я выпивал 6–7 литров разнообразного алкоголя, ни на минуту не пьянея. Жара стояла в сорок градусов, и счастье моё было нестерпимо.
Это было огромное время! Оно никак не могло кончиться!
За эти дни я передумал всю свою жизнь, потом ещё очень долго не думал вообще ни о чём, потом неустанно смотрел на воду, потом ещё дольше вглядывался в лес на том берегу — каждое дело отнимало у меня в реальном времени не менее ста еле истекающих часов. И всё это, говорю, вместилось в пять дней. Определённо, каждый день пошёл за месяц.
Всё врут, когда говорят, что счастье мимолётно, а жизнь состоит из череды нудных дней. Я хочу думать, что всё, черт возьми, наоборот. Счастье никак не может кончиться, оно неотступно и навязчиво. А будни — пролетают, даже не задевая быстрыми крыльями; порой даже обидно, что не нельзя схватить эти будни за их стремительный хвост.
Как бы так научиться, чтобы лето было всегда, даже если вокруг снега и в них потеряны наши калоши, и ноги мёрзнут, и мама недовольна.
К финалу зимы, что греха таить, действительно устаёшь: наша природа подъедает редкие русские витамины, леденит кровоток, ослабляет мозг бессоницей, ленностью и вялостью.
К марту очень хочется спать, и ты никак не можешь распуститься с первой весенней почкой.
Бывая за границей, я очень понимаю, отчего люди там не едят… нет, даже не так — не наворачивают тяжёлой ложкой суп, щи, борщ! не потребляют по сорок пельменей сразу! не режут сало огромными кусками! не пьют водку стаканами! и даже хлеб не едят — в тех количествах, в каких едим его мы. Потому что нам, блин, холодно — а им, блин, нет. О, и блины ещё там не потребляют — с рыбой, с вареньем, с мясом, с творогом. И творог тоже не едят — такой какой едим мы: настоящий, белый, калорийный, крепкий настолько, что его можно использовать его в качестве замазки для постройки крепостных стен.
Нам холодно и неуютно, мы предпочли бы спать зимой, как наши медведи, но всю зиму мы, напротив, ходим на работу, бродим по холодным цехам, коридорам, офисам, месим снег, кутаемся в тяжёлые одежды и крепимся, крепимся.
Даже сегодня, когда воочию настало глобальное потепление, и русская зима объективно потеряла свой авторитет — даже сейчас у нас холодно, осклизло и гадко, и изморозь всегда ползёт по спине, въедаясь в позвоночник.
