Ну а мы спрашиваем нашего кинематографиста (переводит Соня): до каких же пор мы будем ездить по военным музеям? Ну хотя бы одна какая-то редакция. Одна встреча с писателями!
Кинематографист пожал плечами:
– Я выйду, посоветуюсь с кем следует по телефону.
Минут через десять возвращается:
– Значит, так: невежливо задерживать гостей, если они этого не хотят. Билеты в Москву вам заказаны на послезавтра (т.е. дней за пять-шесть до конца официального срока нашей поездки).
Не помню, но чуть ли не в тот же вечер мы ужинали в резиденции посла, он просил нас быть, чтобы принять участие в разговоре с “одним лицом”.
Этим лицом оказался Чжоу Эньлай.
Разговор был интересный. Чжоу – интересный человек, образованный (не раз слышал, что он учился в Сорбонне, но не нашел этому подтверждения в энциклопедиях).
Я спросил: помнит ли он нашу встречу шесть лет назад в театре теней? Оказалось, помнит.
Чжоу старался приглушить значение конфликта.
Беседа была интересной и отнюдь не откровенной. Когда мы вышли проводить его к машине, Чжоу сказал:
– Нет-нет, нам ни в коем случае нельзя ссориться! – Подумал. – Потому что мы дети одной матери: Октябрьской революции.
Ну а уезжали мы так: приехали в аэропорт, а там уже ждет нас Червоненко. Нас это удивило, тем более что и разговор с ним как-то не клеился.
Объявили посадку на советский самолет Пекин-Москва. Мы с Собко пошли на летное поле, а там толпа человек двести-триста окружила самолет и нас к трапу не пропускает. Наш экипаж машет нам с трапа, зовет, но нас не пускают к ним, их – к нам. Время вылета давно минуло, самолет не взлетает. В таком положении прошло часа полтора, а то и больше. Тут вышел на поле наш посол, взял нас за руки и повел. Толпа расступилась. Мы поднялись в самолет и полетели. Вылет задержался часа на три-четыре.
Как получается – я рассказываю о “китайской” весне 1989 года, а мне рассказывается об осени 1962-го? И даже – об осени 1956-го? И, наверное, нужно себе в таких случаях доверять: пишется – пиши, ради чего – позже прояснится. Ведь уже и нынче было со мной так же: пребывание в Америке в 1986 году вызвало в памяти первую поездку в году 1978-м. Хотя общего между тем и другим нет.
Но, наверное, в том-то все и дело, что – нет. Что, когда едешь в страну в разном качестве (то как писатель, а то как член правительственной делегации), и видимые качества страны тоже совсем разные и разобщенные.
Вот я и представляю себе, сколь же различны те же США для меня и для наших дипломатов?! И мы, Россия, тоже такие разные для разных американцев!
Вернусь к фигуре М.С. Горбачева. Я – не политик, политика мне чужда, я, наверное, буду утверждать это еще и еще, а на политика Горбачева я смотрю с неполитической стороны и вижу: он, наверное, один из первых в истории дипломатии, кто заговорил о дипломатии на обычном языке, доступном каждому. И американцы откликнулись, оценили это качество, по которому они, того не подозревая, давно соскучились: ведь их дипломатический язык тоже потерял многие человеческие качества, тем более – в отношениях с нами, с СССР. Мы и тут влияли друг на друга в отрицательном смысле, все углубляя и углубляя этот тайный и неприличный смысл, – и вдруг?!
Я счастлив тем, что присутствовал при этом “вдруг”, наблюдал его. Я догадывался, что “вдруг” все еще ненадежно, но оно стало фактом, оно – было, значит, оно возможно.
Великие державы – зло мира. Многие небольшие государства живут гораздо лучше и благороднее, пользуются дарами природы разумнее – так зачем же нужно быть государством невероятно могущественным? “Ведущим”? Именно по воле ведущих и возникают мировые войны. Малые повоевали бы между собой да и кончили, но ввязываются большие. Им до всего дело. Именно они создают арсенал всеуничтожающего оружия. Именно они, попирая нравственность, внушают безнравственность всему миру.
И СССР, и США в этом отношении до сих пор были совершенно одинаковы, а то, что одно государство делало свое антимировое дело на социалистической, а другое – на капиталистической основе, положения не меняет. Если бы социализм не рехнулся на достижении мирового первенства – он, может быть, еще и доказал бы свою международность. Если бы капитализм не концентрировался в одной-двух странах, он и не копал бы ту могилу, которую копает сам для себя. Шведы, датчане, англичане – капиталисты, а не копают же? Социалистический могильщик капиталу уже не страшен и, вероятно, страшен не будет, но кто же, как не капитализм, породил марксизм-социализм? Будь капитализм победне2е пороками, откуда было бы в свое время взяться его антиподу? И еще неизвестно, как будет выглядеть следующий (и не менее сильный?) антипод капитализма.
Ну а если так – тем нужнее всем нам тот самый общепонятный дипломатический язык, на котором заговорил Горбачев. Он, этот язык, и должен был силою обстоятельств возникнуть именно между двумя нашими странами. Это – что? Оптимистическая нота в громогласном похоронном марше нашей современности?
Еще замечу: не было бы великих стран, не было бы и ядерного оружия. И химического. И др.
Значит, так: “Новый мир” должен быть журналом беспартийным. Какие к тому доводы? Целый ряд.
В нашем безумно, бездарно и преступно политизированном обществе должен быть хотя бы один беспартийный журнал. (А чем больше их будет – тем все-таки лучше.)
Не я буду бороться за ту или иную партийную программу, пусть партии борются за влияние на меня – беспартийного.
Я знал и знаю, что ни одно достижение культуры, а искусства тем более, никогда не было достигнуто в соответствии с партийной программой. Это ничего не значит, что в партийной программе записано: “развивать искусство и культуру”, в лучшем случае это значит, что часть заработанных мною средств и уплаченных в налог партия отдаст на нужды культуры. Но я сам по себе отдавал бы больше, причем не на партийную, а на беспартийную культуру надо ввести разумный налог – и все дела. И партии ни к чему.
В великих произведениях искусства никогда нельзя заметить партийности – ни в Чайковском, ни в Пушкине, ни в Пастернаке, ни в Пикассо. Ни в ком из подлинных гениев. Гениальность беспартийна.
Партийности еще могут быть подчинены техника, производство машин и химикатов, но лично я был далек от этих задач.
А вот настораживать партия меня настораживала: что-то и для меня было не так в постановлениях о журналах “Звезда” и “Ленинград”, в том, как преследовался Михаил Зощенко, и особенное недоумение вызвала у меня кампания по разгрому генетики, которую возглавил в 1948 году Лысенко. Я заведовал к тому времени кафедрой гидромелиорации в сельскохозяйственном институте, а лысенковщина коснулась и мелиорации. Лысенковцы разгромили академика А.П. Костякова, которого я почитал и почитаю.
В те времена я не знал, но теперь-то знаю, что партийность – это нынче удел нецивилизованных стран, современность которых – чрезвычайные происшествия, ЧП, в силу которых и благодаря которым и возникают чрезвычайные партии. В цивилизованном мире партии действуют активно лишь в некоторых обстоятельствах, скажем, в выборные кампании, во все остальное время они вполне цивильны и никому особенно не навязываются. Они, будучи демократическими, понимают, что партийность – это антипод демократичности. Демократических правительств, по сути дела, не может быть, демократической может быть только система их выборов.
Партии в цивилизованных странах постепенно вытесняются неуставными движениями – “зеленых”, милосердия, по борьбе со СПИДом и т.д.
И еще повторяю: во времена-то партийной диктатуры я не был ни антикоммунистом, ни антипартийцем, ничего не слыхал ни о Мандельштаме, ни о Пильняке.
В 1937 году никто из моих близких серьезно не пострадал, наш Омский сельскохозяйственный институт репрессии каким-то образом почти миновали. И если у меня и возникали какие-то сомнения, то я упрекал в них себя: все понимают, а я чего-то все еще не понимаю?!
И я не один был такой в студенческой среде, вся наша компания была (шесть человек, комната № 36, общежитие № 6) беспартийной, иронически относилась к комсомолу и была занята одним – учебой. Мы учились не на шутку, с энтузиазмом, мы знали, что на производстве специалистов нашего профиля не хватает, что там нас ждут с нетерпением: вот уж приедут на практику студенты, народ грамотный, они и запроектируют такой-то и такой-то канал, узел, систему водоснабжения такого-то колхоза-совхоза.
Многие из нас и дипломные проекты защищали самые настоящие, реальные, и преподаватели – рецензенты выступали в качестве реальных экспертов, а дипломный проект прямо с защиты шел в производство.
В общем, дело обстояло для меня так: будут люди хорошо работать – все будет хорошо, власть – тоже хороша.
Впрочем, я и сейчас, кажется, недалеко ушел от того времени, когда думаю: только та власть, то государство нормальны, которые позволяют всем гражданам работать добросовестно и с толком.
