В ситуации применения опричного принципа Сталиным, так же как и в опричнине «профессиональных революционеров», психоинформационный аспект не только приобретал первостепенное значение, но его объектом становились все слои населения.
И еще одно. Каждой последующей опричнине приходилось иметь дело с обществом, находившимся в худшем социальном и социально-психологическом (психическом) состоянии, чем то, с которым имела дело предыдущая «чрезвычайка». Опричнина Ивана имела дело с относительно здоровым обществом, груз его проблем накапливался в течение длительного времени, развитие шло медленным темпом, русское население было свободным. Наиболее острые противоречия концентрировались главным образом наверху социальной пирамиды. Пользуясь пушкинскими метафорами, можно сказать: «море слегка разыгралось», «помутилося синее море».
Петр курочил все еще сильное, но уже не вполне здоровое русское общество – подгнило что-то в царстве русском. Этим чем-то были, во-первых, результаты раскола, надломившего русскую жизнь и вымостившую дорогу петровским преобразованиям и его «бесенятам»; во-вторых, крепостное, т. е. несвободное состояние части русских людей – тоже своего рода раскол; в-третьих, беспокойство «бунташного века» – «неспокойно синее море», «почернело».
Сталин разрабатывал опричный принцип в очень больном обществе – пореформенно-революционно-послереволюционной России, в России эпохи Смуты 1870–1920-х годов, когда декаданс верхов тесно перемешивался с разложением низов (Распутин в этом плане фигура квинтэссенциально символичная). Мало того, что в пореформенной России, давшей свободу силам гниения, распада, подмороженным Николаем I, шел процесс разложения старого, обгонявший процесс социальной организации, на все это наложились хаосогенные результаты революции и Гражданской войны («быль царей и явь большевиков». – М. Волошин), стихия, развязавшая руки «биологическим подонкам человечества» (И. Солоневич) и планомерная деятельность по уничтожению России и русских интернационал-социалистами («замыслы неистовых хирургов / И размах мастеров». – М. Волошин). Ну а в довершение – отвратительный НЭП, добавивший к разложению старого режима еще более быстрое и отвратительное по форме разложение нового режима, НЭП, провалившийся уже в середине 1920-х годов и тащивший за собой в Тартар Истории, т. е. в сырьевое и «культурное» рабство у буржуинов, советскую страну. Плюс сопротивление и вражеское окружение («…на море черная буря: / Так и вздулись сердитые волны, / Так и ходят, так воем и воют»). Иными словами, сталинская «опричнина» имела дело с очень больным – сверху донизу – обществом. И к тому же с неизмеримо более сложным обществом, чем в XVI или XVIII веках, неизмеримо более сложным и враждебным внешним миром и неизмеримо более сложными, почти неразрешимыми задачами на повестке дня.
Ясно, что больное общество лечить намного тяжелее, чем легко– и умеренно больное, тем более что лекарей и средства для лечения надо извлекать из этого больного, взбаламученного общества, из «России, кровью умытою» и уже привыкшей к крови, с трудом понимающей иной язык и главное перешедшей от «горячей» Гражданской войны 1918–1922 годов к «холодной гражданке» 1920-х, которую будут усмирять встречным пожаром репрессий 1930-х годов и которая окончательно выдохнется во время Великой Отечественной войны. И то, что в таких условиях Сталин не создал свою опричнину, а использовал опричный принцип как кладенец-невидимку, является скорее плюсом, чем минусом. Впрочем, каждое приобретение есть потеря и каждая потеря есть приобретение, как говорят наши заклятые «друзья» англосаксы.
Различия между тремя опричнинами не сводятся лишь к тому, что сталинская была скорее принципом, материализовавшимся в различных организациях, а таковые Ивана IV и Петра I – конкретными организациями-«чрезвычайками». Еще более важно и серьезно другое отличие – по содержанию, классовой и цивилизационной («национальной») направленности.
Опричнины Ивана и Иосифа Грозных («грозненская» версия опричнины) – это одно. Опричнина Петра I («питерская» версия) – другое. Различия следует искать в том, насколько эти варианты сплачивали страну, власть и народ в единое целое, как работали на развитие России как особого культурно-исторического типа (цивилизации).
«Грозненская» версия опричнины в обоих своих вариантах носила ярко выраженный национальный характер, сплачивала верхи и низы в достижении единой цели, а в цивилизационном плане была выражением самобытного развития России, антизападной по направленности (в одном случае антифеодальной, в другой – антикапиталистической); обе опричнины представляли собой, помимо прочего, диктатуру над потребностями прежде всего верхов.
«Питерская опричнина» представляет собой жестокое («огнем и мечом», а точнее, дыбой и топором) создание новой господствующей группы, оторванной от народа и противопоставленной ему, социокультурно ориентированной на Запад и способной в силу этого к беспощадной эксплуатации русского населения как туземно-чужого. По различным оценкам, за петровское правление уровень эксплуатации населения властью и господствующими группами вырос в 5–10 раз по сравнению с 1670–1680 годами и это при неизменном уровне создаваемого совокупного общественного продукта. Ясно, что речь идет просто об узаконенном грабеже, и неудивительно, что его результатом стало сокращение населения на 20–25 %, разорение целых социальных групп и погром экономики, от которого она оправилась только к середине XVIII века. К этому же времени относится окончательное социально-экономическое (но не социально-политическое) формирование нового – западоидного – дворянства, дерущего с крепостных рабов три шкуры и не считающего их людьми.
Дело в том, что довольно скоро после оформления крепостничества в 1649 году стало ясно: московское самодержавие как форма неадекватна крепостнической системе, не может обеспечить ее реальное развитие, т. к. господа и крепостные относятся к одной культуре, у них одни и те же вера, ценности, язык, да и быт отличается не качественно. Для полномасштабной реализации крепостничества нужна была другая по форме и технологии власть, другая форма самодержавия – такая, где верхи и низы отличаются друг от друга как два субэтноса. Эту систему создал Петр на основе западных властных и гуманитарных технологий. Его «кромешники» – это уже не ордынская или московская технология власти, а западная, отлившаяся в форму гвардии. Без этой технологии, без гвардейско-армейской оккупации страны русские верхи не превратились бы в отдельный народ, русские крепостные не стали бы рабами екатерининских времен, а крепостное состояние так и осталось бы зачаточно-русским, относительно мягким.
Ну а формально реализации этой технологии внутри России помогла внешняя военная ситуация – Северная война, с которой началось интенсивное и жестокое включение России по политической линии в мировую систему XVIII века, в отстоявшуюся за вторую половину XVII века «вестфальскую систему» и которой власть (а позднее историки) оправдывали петровские «реформы».
Формально – во-первых, потому что главные победы в войне были одержаны не новой армией и флотом, а старыми. Победу при Лесной, «матерь полтавской виктории» одержали полки «старого строя», а главные морские победы над шведами одержал не парусный, а гребной флот.
Во-вторых, что еще более важно, эксплуатация продолжала нарастать и после того, как в войне произошел перелом (1708 году – битва у Лесной; 1709 году – Полтавская битва; 1714 году – Гангутский бой), и Россия медленно, но верно пошла к победному для нее финалу 1721 года. Еще в 1716 году Военный Устав был распространен на гражданскую службу; уже после окончания войны в соответствии с законом о поселении полков («Плакат», 1724 года) армейские полки (200 тыс. чел.) были размещены на вечные квартиры по губерниям и уездам для сбора подушной подати, контроля над населением (чтоб никто не покидал местожительства без разрешения) и гражданской администрацией, выполнения полицейских функций (все это нельзя охарактеризовать иначе, как оккупацию собственной страны – Грозный оккупировал только часть, и то временно). Иными словами, не в войне дело, а в задаче резкого усиления социального контроля в целях увеличения и ужесточения эксплуатации. Причем до такой степени, что «птенцы гнезда Петрова» вынуждены были серьезно притормозить политику Петра буквально через несколько недель после его смерти (записки генерал-прокурора Ягужинского императрице о неминуемой финансовой катастрофе из-за разорения крестьянства). Однако, как в случае с Иваном IV и Смутой начала XVII века, петровская опричнина набрала инерцию и, несмотря на вялотекущую «смуту наверху» в виде дворцовых переворотов, в елизаветинско-екатерининское правление из петровской опричнины откристаллизовалось петербургское самодержавие (правда, с привкусом и послевкусием дворяновластия, с которым пытались бороться Павел I и Николай I), если так можно выразиться, «самодержавие с дворянским лицом».
