Не стоит бояться усиления энтропии и в явлении офисной прозы, когда текст приспосабливается к запросам уставшего работника, продолжающего по традиции считать себя интеллигентом. В стеклянном здании вся вселенная видится отражением твоих комплексов и желаний. Предсказуем офисный фарс - роман С. Минаева "Москва, я не люблю тебя": в сюжете об испытании москвичей валютным миллионом открывается ключевой образ произведения - циничный оазис наживы и удовольствий, презирающий "нищебродов". Неожиданно появился офисный триллер в исполнении А. Иванова - роман "Комьюнити": по сетевому сообществу расползается чума, уничтожающая не файлы, а хипстеров и IT-менеджеров. Теперь у нас есть и офисная притча - роман И. Бояшова "Эдем": молодой мужчина в дорогом костюме заперт в садовом раю и быстро превращается в пародийного Иова, которого тошнит от существования. Три небольших романа связывает одна психологическая конструкция: обличение яркого, сияющего финансовыми огнями мегаполиса соединяется с очевидным страхом потерять раскрашенный возможностями город.
Ещё одна триада года образована автобиографическими текстами, в которых русские мужики хвастаются успехами даже тогда, когда рассказывают о поражениях. Самый молодой, Д. Чёрный, в романе "Верность и ревность" с упоением каталогизирует подруг, полностью отдаваясь познанию женской телесности. А. Рубанов в сборнике "Стыдные подвиги" бодро отмечает праздник среднего возраста. Он подводит промежуточные итоги, сообщая о маленьких победах на фронтах повседневности, о том, как сумел героически сесть на шпагат. Э. Лимонов в романе "В Сырах" предстаёт Фаустом, посвятившим себя борьбе против зловредных Создателей, воспринимающих людей как энергетическую пищу.
В этих произведениях читателя убаюкивает негромкая песня о простых радостях и решаемых проблемах. Она убедительнее навязчивой игры мускулов. "Тётя Мотя" М. Кучерской и "Крестьянин и тинейджер" А. Дмитриева - два романа, где звучит подобная мелодия, призывая понаблюдать за избавлением от житейских болезней. Кучерская рассказывает об учительнице, которая потерялась между скучным мужем и ярким любовником, могла стать Анной Карениной, но оказалась в машине скорой помощи, где будет спасена её беременность. Дмитриев, ведомый тем же Богом, показывает, как за внешним безволием крестьянина Панюкова и юного москвича Геры просматривается немногословная, лишённая спецэффектов русская душа, которая позволит героям стать на путь исцеления.
Вспоминая романы 12-го года, надо признать: дидактика у нас выше поэтики. Сила и неповторимая индивидуальность художественного слова требовались не всегда, уступая в статусе назидательной идеологии автора. Б. Акунин в романе "Аристономия" обращается к революции и Гражданской войне, В. Мединский в романе "Стена" - к осаде Смоленска в разгар Смутного времени. Первый всеми доступными средствами, включая объёмное эссе, доказывает, что русский человек не дотягивает до идеала аристонома - просвещённого демократа, противопоставленного, например, "овцеообразному" князю Мышкину. Второй убеждает, что именно русский человек способен научить Запад истинному гуманизму, соединённому с православной верой. Историософия либеральная (Акунин) или консервативная (Мединский) стучится в сознание читателя и отправляет на второй план авантюрные биографии героев, не сумевших получить самостоятельность в границах пафосного проекта.
Рядом с Б. Акуниным располагается Д. Быков с романом "Икс", в котором "шолоховский вопрос" решается в стиле Борхеса. Великий аргентинец не писал романов, для разработки парадоксальной версии ему хватало нескольких страниц. Быкову для соединения белого казака Трубина с красным казаком Шелестовым в образе писателя-кентавра понадобился значительный объём. Как и в "Аристономии", в "Иксе" всё идёт от головы и ничего - от сердца. Зато своими новыми текстами Акунин и Быков объясняют, почему у либеральной революции нет шансов не только победить, но даже состояться в сегодняшней России. Героизма и страсти к самопожертвованию - ноль. Царствует безграничная двойственность: главные герои "Аристономии" и "Икса" бегают без веры и любви между белогвардейцами и коммунистами. Россия пугает потенциально чудовищным эпосом, а блага, преподнесённые прагматичным либерализмом, терять совсем не хочется. Как и в романе Лидского, расползается по всем углам страх революции. В "Русском садизме" он оборачивается истерикой и претензиями к Богу, а у Быкова и Акунина топится в разумных речах, лишённых художественного огня.
Больше энергии в романах, построенных на гротескном явлении современной российской власти, будь то московская префектура ("Немцы" А. Терехова), силовые структуры ("Захват Московии" М. Гиголашвили) или правящая элита ("SВОбоДА" Ю. Козлова). Попадает в литературный объектив порочный дух времени, в каждой из сфер управления находящий своих демонов и по-разному воплотившийся в романах Ю. Полякова ("Конец фильма, или Гипсовый трубач") и А. Проханова ("Человек звезды"). Идейные платформы разные. Проханов - сторонник синтетического русского эпоса, соединяющего империи прошлого и будущего. Гиголашвили, далёкий от национальной идеи, выявляет типологию истребления собственного народа в разные исторические эпохи. Но в каждом из пяти романов социальный сюжет уплотняется до метафизической сатиры, не ограниченной социальным критицизмом. В центре - расчеловечивание отвратительного временщика, задыхающегося от присвоенной собственности и подозревающего, что Ревизор уже едет. Не революции искала русская литература в уходящем году, не свержения власти, а её избавления от абсурда ради победы над Монстром (образ А. Терехова), который может сидеть не только в префектуре, но и в сознании читателя, далёкого от высоких кабинетов.
Алексей ТАТАРИНОВ
Критик должен быть молод
Павел Басинский.
Человек эпохи реализма. - Иркутск: Издатель Сапронов, 2012. - 464 с. -1500 экз.
Павел Басинский - один из наиболее известных в России литературных критиков. А вышедшая в этом году книга "Человек эпохи реализма", по заверению самого автора, - его последняя книга критики. Когда литературовед утверждает такое, будучи на пике формы, это значит, что он серьёзно относится к стезе критика и не хочет забрести в какой-то ведомый ему бурелом. У Басинского всегда очень чёткое осознание себя: в каком месте он находится, чем занят и что собой представляет. Это также положительное качество критика: человек не смешивает себя и предмет исследования, не проецирует на него свои желания, а если и проецирует - прямо об этом говорит, поясняя мотивы.
Но люди становятся старше. До какого-то момента это означает созревание, потом просто взросление и, наконец, старение. В каждой точке пути человек может быть искренен, но эта искренность на разных витках спирали не совпадает. Басинский ощутил себя взрослым. И у него появились мотивы, препятствующие безусловной честности - качеству хорошего критика. Критик должен быть молод, говорит Басинский, оставляя в скобках: (тогда он может говорить то, что думает, веря, что это и есть правда, и все упрёки сойдут с него, как с гуся вода, потому что он действительно верит в то, что говорит, и действительно не видит причин этого не сказать). И ещё: потому что хороший молодой зубастый критик видит перед собой текст и знать не знает человека, его написавшего.
Но заметим: перед тем, как распрощаться с критикой, Басинский заботливо собирает свои статьи разных лет в одну книгу критики. В предисловии он слегка, без нажима, извиняется перед постмодернистами: уж и не припомню, за что не любил вас, ребята, но ведь не любил же! Однако предположить не так уж сложно: путь Басинского прямее многих, и в 1991 году, и в 2011-м он противник макрофобии - боязни большого. Эрудицией и язвительностью он борется со страхом перед "неподъёмностью", перед бескомпромиссной моралью - то есть перед тем, без чего немыслима русская литература. И когда он любуется Астафьевым и Солженицыным, и когда посмеивается над Акуниным и Марининой - он последователен. Басинский любит проблемную литературу, и даже не в том дело, что любит, а в том, что[?] ну как без неё? Мораль может быть навязчивой, а патриотизм - нелепым; напротив, космополитизм может быть несказанно привлекательным, а сюжет - самодостаточным в своей блестящей игровой отточенности, но[?] как-то это скучно, господа. Маловато воздуха. Где-то у вас дырка. Может быть, в сердце?
О сердце он пишет особое эссе, немного застенчивое: "Если сердечно (курсив автора) взглянуть на многие проблемы современной литературы, её картина окажется совсем иной, нежели она представляется в аналитических обзорах критиков-профессионалов, для которых самая категория "сердечности" в оценке литературы кажется смехотворной и старомодной". Так что же? Мы начали с того, что Басинский решил уйти из критики, потому что ощутил свою взрослость, а пришли к тому, что он ещё двенадцать лет назад сознавал кажущуюся старомодность своего основополагающего литературного критерия. Сознавал - но писал именно так, а не иначе. Нелегко найти другой такой умный, лирический, светлый и мощный портрет, как тот, что написал Басинский, когда умер Александр Исаевич Солженицын. С какой любовью, уважением, с каким пониманием масштаба и горечью утраты критик говорит об этом человеке! Назидательность, менторский тон, учительность? Пусть! Теперь он умер, и нам некого стало слушать, некому стало нас учить[?] Такое мог написать только совершенно взрослый человек. И ещё - реалист.
