как удушливый газ, шёл по голодной, но гордой послевоенной Москве слух о банде, которая после каждого убийства оставляла на месте преступления дохлых чёрных котов.
Глеб Егорович шёл медленно, но верно, распутывая этот клубок. Были схвачены карманники Филькин и Рулькин, неизвестный гражданин, превративший вино в воду на Московском ликёро-водочном заводе, и уничтожено множество бесхозных котов и кошек.
Глеб Егорович возвращался домой всё позже и позже.
Как-то он ввалился в комнату и начал засыпать, ещё снимая сапоги. По обыкновению старший оперуполномоченный рассказывал о сегодняшних успехах Володе, которого отпустил со службы раньше.
— Уж мы их душили-душили, уж мы их…
Он кинул снятый сапог в стену и принялся стягивать другой.
— Уж мы их… — и заснул на тахте, раскинув руки и блестя в темноте хромовым голенищем.
Но и Володя давно спал, так что через час, когда завизжала из-за стены Анечка:
— Кидай же второй, ирод, скотина! Кидай, не томи душу!.. — Её никто не услышал.
На следующее утро они поехали на старом милицейском троллейбусе брать банду кошатников. Связанные Филькин и Рулькин тряслись на задней площадке. Троллейбус скрипел и кряхтел, но всё же доехал до Сокольников к началу операции.
Это была не просто операция — это была гибель булочной. Прикрываясь карманниками, старший оперуполномоченный и Володя ворвались в булочную-кондитерскую, служившую притоном для старух-кошатниц. Враг отступал с боем, и милиционеры двигались сквозь водопад пайкового сахара, вихрь резаных карточек и камнепад серых батонов. Град французских булок, переименованных в городские, и летающие буханки серого хлеба не испугали героев. Кругом, как в кошмарном сне, смешались люди и звери. Визжали коты в тайной комнате, нестерпимо пахло кошачьей мочой. Ужас царил в этом мире ворованной сладости, преступной муки и тараканьего изюма.
Глеб Егорович вышиб дверь в кондитерское отделение. Обсыпанный мукой, он был похож на ворона, притворившегося мельником. Вокруг был дым и чад, эклеры горели в духовом шкафу, как покойники в крематории. Старухи визжали и выпадали из окон. Наконец милиционеры остановились перед последним препятствием. Володя схватился с огромным чёрным котом и исчез под его мохнатой тушей. Старший оперуполномоченный несколько раз выстрелил в замок и скрылся за развороченной дверью.
В глухой темноте потайной комнаты раздался последний выстрел, похожий на рык одичавшего паровоза. Когда Володя, тяжело дыша, ввалился туда, он увидел, как Глеб Егорович, склонившись над чьим-то бездыханным телом, прячет что-то под пальто.
— Вот смотри, Володя, чуть не ушёл! Это профессор Абрикосов, король преступного мира Москвы. Тут, в булочной, одна кастрюля фальшивая — из неё можно проникнуть в подземный ход от Бомбея до Лондона.
Профессор Абрикосов пустыми мёртвыми глазами смотрел на пришельцев. Теперь он не мог рассказать ничего.
Усталые, но довольные ехали они домой. Из вежливости оперативники уступили места в троллейбусе арестованным старухам.
Вечером Володя сварил гороховый суп с потрошками, и на огонёк, смущаясь, заглянула Анечка. Чуть позже вернулся и старший оперуполномоченный, но не успел ещё раздеться, как в дверь постучали.
— Телеграмма, — смекнул Володя и пошёл открывать.
Но в комнату вместо почтальона вошёл сам Министр.
Глеб Егорович вдруг побелел и резко скинул своё пальто. Под ним оказалась ременная сбруя, опутывавшая всё тело. Сзади у Глеба Егоровича обнаружился гигантский вентилятор, и старший уполномоченный быстрым движением нажал кнопку на животе. Его подбросило вверх, и, смешно перебирая в воздухе руками и ногами, он устремился к окну.
— Стреляй, уйдёт ведь Глеб Егорыч! — крикнул Министр, — уйдет ведь!
Володе стрелять было не из чего. Но в этот момент маляры прыгнули из люльки на подоконник, пальнув для острастки в люстру. Старинное стекло, провисевшее в бывшей барской квартире сорок лет Советской власти, звенящим дождём пролилось на паркет. Но маляры не смотрели в искрящийся туман — ловким приёмом они скрутили старшего оперуполномоченного прямо на лету и заломили ему руки за пропеллер.
— Молодцы, лейтенанты! — Министр приблизил своё лицо к опрокинутому лицу володиного начальника. — Видите, ребята? Иногда они возвращаются…
Лейтенанты молодцевато вытянулись, отчего бывший Глебом Егоровичем повис в воздухе, как лягушка-путешественница между двух перелётных уток.
— Кстати, откуда у вас этот шрам на лбу, позвольте спросить? Потрудитесь объяснить этой девушке, — вкрадчиво сказал министр, не глядя ткнув пальцем в Анечку.
Старший оперуполномоченный пошёл ва-банк:
— Я на фронте ранен! — пролаял он.
Анечка заплакала и бросилась из комнаты.
— Да что же это такое, Глеб Егорович! — крикнул Володя. Крик забулькал у него в горле и пеной пошёл по губам.
— Ни на каком фронте он, разумеется, не был. Да и не Глеб Егорович его зовут. Совсем не Глебом Егоровичем, а господином Карлсоном. Вы должны знать, Володя, что господин Карлсон застрелил профессора Абрикосова, чтобы завладеть советским летающим вентилятором, а вся эта кошачья свадьба была затеяна для отвода глаз.
Шрам на лбу бывшего Глеба Егоровича загорелся, засветился в темноте. Свечение стало ослепительно ярким, но внезапно потухло, будто где-то внутри лопнула спираль.
— Глеб Егорович? Как же так? — Володя не мог прийти в себя.
— Вы, Володя, в нашем деле ещё малыш — настоящего Глеба Егоровича Карлсон убил ещё в тридцать восьмом. Две сестрёнки у Глеба Егоровича остались, да…
Лейтенанты-маляры сорвали с Карлсона пропеллер и, взяв за бока, потащили к двери.
— Проглядели вы врага, Володя. — Министр положил тяжёлую руку ему на плечо. Пенсне вспыхнуло из-под шляпы. — Но это ничего. Вы честный работник, хоть и молодой — и мы вас ценим. А вот наган бросать не надо, не надо. Жизнь открывается прекрасная, вырвем сорную траву с корнем, насадим прекрасный сад и ещё в этом саду погуляем.
Министр вышел, твёрдо ступая по скрипучему паркету. Рассохшиеся от частого мытья дощечки взлетали в воздух и с сухим стуком падали на место. Края шляпы задевали обе стены узкого коридора, а полы кожаного пальто сшибли несколько велосипедов и детскую ванночку.
Ещё не успел отгреметь в квартире звук этого жестяного бубна, как Володя уже схватился за чёрное пальто самозванца. Пальто ещё хранило шпионское тепло, ещё пахло дорогим одеколоном, только по первости напоминавшим «Шипр». Из внутреннего кармана торчала недокуренная сигара, которую Володя брезгливо растоптал.
И всё же пальто было наше, из отечественной кавседельной кожи, пахло лугом, красным конём и чёрным квадратом.
Володя накинул пальто на плечи и несколько раз прошёлся по комнате.
Оно было практически впору, и даже патроны для нагана, обнаружившиеся в другом кармане, подходили для володиного табельного оружия.
— Да, пока я малыш, но это — пока, — произнёс он, глядя на себя в зеркало. — Пока я только учусь.
Потом Володя вздохнул, а вздохнув, взял за ручки
