финансами?
Это всё задел для будущего. Тем, кто сейчас рядом, мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомб с неба. Им выплатят пенсии и раздадут хлеб. Если бы мы смогли платить, то всё бы решалось просто. Война выигрывается в банках, а не в окопах.
― Ну, конечно, ― сказал Малыш. ― Кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек.
― О, ты понимаешь, Малыш. А вот те, кто сейчас ещё ничего не смыслит, будут рассказывать о нас легенды. Всё будет решаться в пространстве художественных текстов и кино. Меня, впрочем, тогда уже не будет. Я удивлён, что мне позволили прожить так долго, ведь революции пожирают своих детей, ты не поверишь, из этой нехитрой мысли состоят все мемуаристы. У тебя, кстати, тоже есть шанс успеть написать что-то в этом духе. Тот, кто привёз из джунглей руки Че Гевары, кажется, написал.
― Я не люблю писать.
― Люби, не люби ― дело твоё. Будешь выступать в телевизоре, залезешь в эту маленькую дурацкую коробочку. Постарайся там рассказать обо мне хорошо.
― Это уж как выйдет.
― Ну, я и не надеялся. Тогда давай сделаем это по-быстрому. Тут на стене, видишь, висит меч. Мне подарили ― сам… А, не важно, кто… Я тогда дрался за японцев. Ты читал Мисиму? Да что я спрашиваю, читал, конечно. Это конец, мой милый друг. Это конец, мой единственный друг, конец. This is the end, this is the end. Я не буду сопротивляться, а ты постарайся отрубить мне голову с одного удара, ладно?
Малыш снял со стены настоящую катану ― сразу было видно, что дорогую.
Когда дело было сделано, то он поднял с пола голову и бережно положил её в пакет с логотипом «Кока-Колы». Пакет был красный, казалось бы под цвет крови, но кровь, тут же его залившая, казалась почти чёрной.
Этих пакетов тут была целая стопка, куда ж ещё класть отрывной корешок расходного ордера.
Затем Малыш воткнул в уши наушники и вышел.
2010
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
05 августа 2021
Колхозный волк (2021-08-06)
― Станция Партизанская! Стоянка три минуты! ― закричал проводник из тамбура. Подхватив свой рюкзак и повесив на плечо ружьё в чехле, Карлсон вышел из вагона. Была декабрьская ночь ― тихая, светлая и вовсе не холодная. Снег только что перестал падать. Маленькая, еле освещённая станция казалась неживой. Карлсон тревожно оглянулся по сторонам и, наконец, с радостью увидел давно знакомую фигуру Александра Григорьевича, всегда выезжавшего за ним накануне охоты. В своём обычном чёрном ватнике, в армейской ушанке, Александр Григорьевич стоял посреди платформы, широко расставя ноги, и глядел на освещённые окна вагонов. Карлсон окликнул его.
― А! Здорово! ― закричал Александр Григорьевич и добавил что-то смешное по-белорусски. Карлсон подумал, что иностранцу ясно, что все эти русские языки отчего-то смешны самим местным жителям, что называют себя то русскими, то белорусами, то украинцами, а вот на его шведское ухо их шутки над языками соплеменников всё равно остаются несмешными. Тут нужно было бы ввернуть остроту по спор славян между собою, но Карлсон проглотил её, как зимние сопли.
― А я тебе по тех вагонах шукал, ― заголосил Александр Григорьевич. ― Ну что же? Будем ехать, лётчик? Бо кони застоялись.
― А как дорога по лесу?
― Дорога ничего. Добрая дорога. Трошки только снегом позамело, да трактор вчера прошёл. Давай, брат, свой ствол да чумадан.
Они вышли на станционный двор. Посредине, как и на всех белорусских станциях, возвышалась клумба со статуей Ленина, теперь превратившаяся в большой сугроб. Рядом стояла машина Трофима, ещё советский уазик, многократно перекрашенный и подлатанный. Они уселись, и мотор заурчал, как недовольный кот. Нужно было ехать километров тридцать. Сразу же за станцией пошёл лес, часть знаменитой Беловежской пущи. Узкая дорога бежала между двумя стенами вековых сосен такими капризными поворотами, с которыми умеют справляться только машины, созданные для гор и лесов при прошлой власти. Вершины деревьев, теряясь где-то в высоте, оставляли впросвет ленту мутного неба, едва освещённую обгрызенной луной. Видно было, как наверху с необыкновенной быстрой проносились клочья лёгких и прозрачных, как пар, облаков. «Уазик» мчался по свежей пороше, и только на крутых поворотах слышалось, как снег под шинами звучно похрустывал. Но, может, это только казалось Карлсону.
Сосны смыкались над дорогой, и порой большой мягкий комок снега срывался сверху и бил в лобовое стекло холодным мокрым ударом.
Карлсон закрывал глаза, и через несколько минут ему стало казаться, что машина движется не вперёд, а назад к станции. Этот странный физический обман переносил его в детство, но когда он открывал глаза, то навстречу снова неслась колоннада тёмных стволов. Что-то бормотал Александр Григорьевич, и уже казалось, что он говорит по-шведски. Тролли, мумми-тролли, какие-то существа, дикие гуси, несущие героя в никуда. Тихая лень, без мыслей, без ощущений, понемногу охватывала Карлсона.
Кажется, он совсем уже заснул, потому что внезапно, вдруг почувствовал себя бодрствующим и встревоженным каким-то странным звуком, похожим на завывание ветра в печной трубе. Карлсон прислушался. Издалека, будто из-за польской границы, кто-то стонал и плакал. Этот плач начинался очень низко и жалобно, нарастал непрерывными печальными полутонами, задерживался долго на высокой унылой ноте и вдруг обрывался невыразимо тоскливым рыданием.
― Что это? Волки что ли? ― спросил Карлсон.
― А волки, ― подтвердил спокойно Александр Григорьевич. ― Цоперь их в лесу богато. Свадьбы свои играют. Не буйсь! ― закончил он. ― А може, это и не волк трубит, а волкодлак, ― сказал он вдруг.
― Волкодлак?
― Ну да, волкодлак. Бывают, чуешь, такие люди, что умеют волками перекидываться. Вот они и бегают по лесам и трубят. У нас этой погани богацько. Там за разных водяных и лесных чертяках, за видьм и за видьмаков, не знаю, чи тому правда, чи ни. Може, одни бабьи сплетки. А волкодлаки у нас водятся ― то правда.
Александр Григорьевич повернул к Карлсону тёмное лицо и повторил, понижая голос:
― Это самая истинная правда. Даже у нас в колхозе один раз такое трапилось. Вы ведь знаете Корнейчука? Ивана Корнейчука, что сейчас бухгалтером?
― Знаю. Так что же он? ― спросил Карлсон, и
