Именно по этой причине псевдоинтеллектуалы и вольнодумствующие правители, при дворе которых евреи, шарлатаны и материалисты, пользуются почётом и уважением, говорят о шиитах с такими ненавистью и раздражением, что даже уничтожение всех шиитов показалось бы им недостаточным. На протяжении истории, после смерти Пророка Ислама (да пребудет мир с ним), шииты подвергались постоянным гонениям: их мучили, пытали, выкалывали глаза, вырывали языки, сжигали живьём...
Религиозная идеология суннитского мазхаба, который с самого начала утвердился как "правительственный ислам" (Халифат), превращается в смешение предубеждений и жестокого, несправедливого правления. Такой Ислам становится средством оправдания бесчеловечных преступления для правителей. Именно такая система позволяет исламу идти на компромисс с деспотическими режимами Газнавидов, Сельджуков и монголов. Такой ислам, как псевдорелигия, превращается в опиум для масс, в инструмент убийства для предотвращения свободомыслия.
Призыв и послание шиизма кроются в двух вещах — имамате и справедливости (по-арабски — Адль). Это источники вдохновения — именно эти принципы не позволят забыть Ашуру — события в Кербеле — трагическую, мученическую смерть Имама Хуссейна (да пребудет мир с ним) и будут причинами неповиновения масс неправедным правителям. Шиизм призывает к ожиданию скрытого Имама Махди (да ускорит аллах его возвращение!). Именно здесь поднимаются такие важнейшие, актуальные вопросы, как "знаки конца времён". Благодаря этому в сердцах продолжает жить надежда на "искупление и прощение после принятия мученической смерти — шахадат". Шиизм — это идеология восстания, неугасающая вера в поражение тиранов. Эта идеология подготавливает всех угнетённых и жаждущих справедливости к соучастию в восстании и революции. Были времена, когда в некоторых городах, таких, как Кашон и Сабзевар, где шиитское движение особенно сильно, обычно по пятницам седлают белую лошадь, и все люди города — протестующие, недовольные, следуют за ней, создавая процессию, несмотря на все протесты со стороны правительства . Все эти революционеры-шииты жаждут искупления и свободы от тирании, ожидая начала восстания. Они обсуждают вопросы, которые вызывают страх у правителей.
В первой половине VIII-го столетия вслед за кровавыми преступлениями Чингис-хана, когда монголы захватили Иран и заставили иранцев повиноваться им, когда месть Чингис-хана стала законом, а меч и виселица основными средствами имплементации закона, монгольские правители призывали массы к подчинению во имя Корана и Сунны. На протяжении истории мусульманские псевдоправители продолжали следовать за Чингис-ханом в идеологическом отношении.
Вот что заставило Шиизм в тот период возникнуть именно как источник противостояния и борьбы униженных и угнетённых масс, особенно простых обездоленных.
И это была последняя волна Алавитского Шиизма, Красного Шиизма, который существовал семьсот лет и был неугасающим пламенем Духа Революции, поиском и жажды свободы и справедливости, всегда отстаивающим интересы обездоленных и ведущим борьбу против узурпаторства и тирании, невежества и нищеты.
Перевел Али Акбар—Бобров
[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]
Empty data received from address [ http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/01/402/63.html ].
Александр Проханов ПСКОВ ЗЕМНОЙ И НЕБЕСНЫЙ
Я рос без отца, сложившего голову под Сталинградом. И без братьев — мама и бабушка взращивали меня среди голода, разрухи, не давая погаснуть последнему огоньку нашего побитого рода. Псковские друзья были мне отцами и старшими братьями. Теперь, когда их нет на земле, я чувствую их присутствие в себе постоянно, как тайные слезы, любовь, сокровенную веру в бессмертие, в грядущую, нам уготованную встречу. Под стенами Изборской крепости с каменными крестами, бойницами, крохотными, растущими из развалин березами. Или на Труворовом городище, на каменных ступенях маленькой, драгоценно-белой Никольской церкви, куда в жару приходили овцы, и мы, окруженные их пыльными горячими телами, зелеными библейскими глазами, смотрели на озеро с плавающим лебедем. Иногда просыпаюсь и вижу себя молодым в разрушенном коробе мальского храма. Старательно прикладываю рулетку к щербатым стенам, обмеряю апсиду, проем окна, остатки каменных шершавых столпов. Бережно заношу контуры храма на неумелый чертеж, выполняя поручение любимого друга, реставратора Бориса Степановича Скобельцына, для меня — просто Бори. И он сам вдалеке приближается ко мне по цветущей горе, машет ржаным колоском. Не дойдя до церкви, делает несколько снимков, прицеливаясь в меня стареньким "Киевом", изгибаясь в странный иероглиф, похожий на большого журавля. Выхватывает из сияющего пространства исчезающую секунду, которая ныне, как засушенный цветок, лежит в моей коллекции фотографий, сделанных замечательным художником.
Говорят, что Андрей Рублев внес в русское средневековье, в пору Московской Руси, лучистый свет Возрождения. Утверждают, что Пушкин под угрюмые своды тяжеловесной Российской империи привнес ослепительную радость Ренессанса. Быть может, в "красной" советской империи, в ее северо-западном уголке, во Пскове, явилось краткое чудо Возрождения, привнесенное в железную музыку жестокого века горсткой ликующих, гениальных людей, к которым принадлежал Скобельцын.
Они вернулись живыми с самой жестокой войны, иные израненные, другие сотрясенные ужасом потерь и страданий. Вырвались опаленные из огнища, не веря в чудо спасения, обожествленные великой Победой, страстно желая восполнить бессчетные смерти, наделенные избыточно энергией павшего на войне поколения. Из окопа — в аудитории ленинградских институтов, а оттуда — во Псков, на закопченные руины церквей, на изглоданные башни монастырей и крепостей, на которых еще виднелось: "мин нет". Вся их страсть и любовь, запоздалое ожидание чуда раскрылись в работе по воссозданию храмов, среди восхитительной псковской природы. Намоленные, с блеклыми фресками стены, их живая неостывшая древность, и Ангел Победы, витавший над русской порубежной землей, возвысили этих людей, многократно умножили их таланты и знания, поместили в них светоносные силы, сделали людьми Возрождения.
Скобельцын неутомимо ходил по псковской земле, исхаживая ее, как землемер. Мерил ее вдоль и поперек длинными, не знавшими устали ногами, словно высчитывал шагами расстояние от церкви до церкви, от горы до горы, от озера до озера, отыскивая спрятанный клад, обозначенный на каком-то, ему одному ведомом чертеже. Я едва поспевал за ним. Глядел, как он шагает, увешанный аппаратами, с полевой военной сумкой, где хранились обмеры дворянской усадьбы или монастырского погоста. Видя, как я устал, он оборачивался красивым, глазастым, загорелым лицом. Белозубо хохотал, бодрил, трунил, звал в цветущее поле, на травяное ветряное городище, в красные сосняки, уверяя, что клад будет найден. И клад открывался.
Часовенка "Ильи Мокрого" на Печерском тракте, у блестящей струйки ручья, который мелко вилял по равнине, а потом опрокидывался вниз, с кручи, к озеру, питаясь по пути ключами, родниками, донными струями. Наливался, шумел, бурно гремел водопадами, вращал на своем пути пять водяных мельниц с зубастыми сырыми колесами, стуком каменных жерновов, белой ржаной пудрой на спине потного мельника. В часовне теплый сумрак, аляповатый образ Ильи Пророка, вянущий букетик цветов, и Боря, наступив на блестящую воду, фотографирует нашу спутницу, прелестную женщину, выходящую из часовни на свет.
Усадьба Вылышово под Порховым, старинный обветшалый дворец без дверей и окон, с крапивой посреди гостиной, с лопухами, заполонившими кабинеты и спальные, с ласточками, проносящимися сквозь танцевальный зал, где когда-то блистательные офицеры и дамы, заезжие петербургские гости и соседские румяные барышни танцевали котильон и мазурку. Боря фотографирует грифонов среди золотых одуванчиков, на которых пасутся белые козы. Мы идем по аллеям с дуплистыми расщепленными липами. И такая сладость и боль, чувство исчезнувшей, испепеленной жизни, которая никогда не воскреснет. И в просторных весенних полях, среди розовых пашен — озеро, круглое, ярко-синее, наполненное небесной лазурью, и по берегу — разноцветный, как на иконе Флора и Лавра, ходит табун лошадей.
Никольская церковь в Устье, там, где Великая впадает в Псковское озеро. Белая обветшалая главка выступает из высоких бурьянов. Мы пришли к ней по жаркой низине, где, сложенные из камней, с продырявленными крыльями, стоят ветряные мельницы, похожие на летательные аппараты древности, так и не взлетевшие со своих аэродромов. Сидим с Борей в причаленной длинной ладье. На мокром днище сорванная сырая кувшинка. Он читает мне сонеты Шекспира — о смуглой леди, о чьей-то мучительной безответной любви. И больная сладкая мысль: неужели когда-нибудь, утомленный и старый, я приду к этой церкви и буду вспоминать кувшинку, маленькую книжицу в Бориных загорелых руках, его звучное страстное декламирование и на синей озерной воде медлительные длинные лодки, на которых крестьяне везут с островов накошенные зеленые копна, и лица гребцов — красные при свете низкого солнца.
