Мэр благодушно взирал на застолье, позволяя каждому высказаться. Любил их за искренность, за бережное отношение к дружбе, чего никогда не испытывал со стороны Плинтуса, который кичился своим происхождением от Навуходоносора и щеголял знанием разговорного шумерского языка. Он поманил глазами служителя, указал глазами на тяжелый толстый стакан, смотрел, как льется струя золотистого виски.
— Со льдом, пожалуйста,— слуга серебряными щипчиками кинул в стакан кубики прозрачного льда. Мэр поднялся, держа стакан, в котором солнце зажгло напиток с ледяными кристаллами.
— Вы все, одаренные талантами и добродетелями, певцы, художники и философы, лучшие из лучших, кого родили народы мира и послали ко мне в утешение, в помощь, для услады дней моих.— Мэр испытывал умиление, благость. Старался не вспоминать о тяготах политики, о бремени власти, о рисках борьбы.— Мы служим нашему стольному граду, а не временным дерзким властителям, которые берутся Бог знает откуда, мнят себя наместниками Господа на земле,— он почувствовал, что раздражение его возвращается, недавняя встреча с Модельером дает себя знать, однако старался не давать волю эмоциям. За огромным стеклянным окном, на уровне стола, пролетал последний клин журавлей. Было видно, как мощно и ладно взмахивают они крыльями, как стремятся все в одну сторону, к югу, и серый вожак, вытянув длинные ноги, скосил на него свой коричневый зоркий глазок.— Москва пережила Мамая, Тохтамыша, полячку Мнишек, Наполеона и Гитлера. Она переживет и новых узурпаторов, извергнет их из своих дворцов и святилищ, — Мэр чувствовал, как душит его обида, как накаляются в нем ревностью и нетерпением все внутренние органы, особенно печень, вместилище страстей; рад был бы умолкнуть, но печень, а не разум диктовали слова, и он не мог с собой совладать; видел, как вровень с башней медленно пролетел огромный серебряный "Боинг". Возвращавшийся из зарубежной поездки Министр иностранных дел прильнул к иллюминатору, узнал его и кивнул.— Пусть они верят в нашу наивность. Пусть видят в нас не более чем покорных и преданных слуг. Мы стерпим поношения, усыпим их волю, — Мэр стоял, держа тяжелый стакан, в котором дрожали ледяные кристаллы. Вокруг стакана, послушная его замыслам, медленно вращалась Москва, переливались слюдой бесчисленные окна, вспыхивали золотом купола, мерцали бесконечные искры солнца.
Он вдруг увидел, как к стеклянному окну подлетел бумажный змей, запущенный с земли чьей-то умелой рукой. Ветер играл змеиным хвостом, упругие перепонки скрепляли плотную бумагу, на которой было написано: "Лед и пламень". Он прочитал эту поднебесную, прилетевшую к нему надпись, и ему стало нехорошо. Так и стоял с невыпитым стаканом, глядя на вещего змея.
Модельер знал о застолье Мэра; заказал вертолет, который перенес его в Останкино, посадил у пруда с осенней темно-синей водой и белым печальным лебедем; вошел в здание Телецентра с 17 подъезда, в лифте поднялся в студию правительственного канала, где всё было готово и его ждали.
Сумрачная по углам, студия в своей середине была озарена прожекторами и подвесными светильниками. Несколько камер, на треногах, передвижных штативах и просто на плечах операторов, было устремлено в центр, где возвышался стол, накрытый синим бархатом, напоминавший алтарь. На столе начищенной медью сияло круглое, с древнееврейскими надписями, блюдо — то самое, с каким Юдифь вышла из шатра Олоферна. И теперь на блюде лежала голова, но не древнего персидского царя, а известного государственного телеобозревателя Сатанидзе. Сам он в этот час брал интервью у посла Соединенных Штатов в Москве. Голова же его жила отдельной от тела жизнью, питаясь зрительными образами и иероглифами. Потребляла их магическую энергию, продуцируя мощные психические импульсы — либо ненависти, либо подобострастия. Например, вид Президента, Премьера, отдельных министров, особенно силовых, а также американского флага, убитого иракского солдата или арестованного палестинца вызывал в нем приливы могучего энтузиазма, который был способен довести до кипения сталь, что и побуждало металлургов использовать голову Сатанидзе в мартенах. С другой стороны, вид красного советского флага, пятиконечной звезды, серпа и молота, а также свастики, портретов Гитлера, Евы Браун и министра экономики Фрика вызывали в нем столь бурную ненависть, что она могла на большом расстоянии расплавить железные фермы моста, отчего конструкторы оружия пытались использовать голову Сатанидзе вместо боевых лазеров. Именно эти свойства задумал использовать Модельер, специально отправив тело обозревателя на престижную встречу в посольство, сам же на время завладел головой.
— Готовы?— в крохотный микрофон он спросил режиссера, приступая к действу.— Эфир!..
Заработали камеры, ярче засияли светильники. Голова на блюде раскрыла глаза, отворила мокрые пунцовые губы, обнажив острые заячьи резцы.
— Свастику!..— приказал Модельер. Девушка-ассистентка, длинноногая и облаченная в форму "гитлерюгенда", поднесла к голове вырубленный из жести фашистский знак. Голова раздулась, щетина на ней задымилась, губы жутко ощерились, и на них появился пузырь.
Камеры жадно глотали импульсы ненависти, посылали в волноводы. Те гнали их вверх по башне, сбрасывали в пространство. Во многих домах замутились экраны, лопнули кинескопы, а в деревне Ядрена Пядь убило ворону, отдыхавшую на телеантенне.
— Серп и молот!..— приказал Модельер. Девушка с короткой прической, в красной косынке, напоминавшая комсомолку двадцатых годов, поднесла к голове вырубленную из жести эмблему крестьянина и молотобойца. Казалось, голова вскипела от ненависти. Из ушей повалил пар, как из перегретого чайника. В ноздрях засвистело. Изо рта выпал огромный желтый язык. Оскаленные зубы пытались ухватить вырезанную из жести символику. Слышалось лязганье резцов по металлу.
Камеры всасывали потоки ненависти, переводили в электромагнитные волны. Сгустки энергий пролетали сквозь башню, нагревая кабели, срывались с антенны бесшумными взрывами. В окрестностях Москвы вышли из строя ретрансляторы, дал сбой коммуникационный спутник, а во многих родильных домах, где не выключили вторую программу, случились выкидыши.
— Портрет Иосифа Сталина!..— требовал Модельер.
Юноша в парадной форме лейтенанта Советской Армии, с медалью за взятие Берлина, внес портрет Генералиссимуса. Приблизил к голове, и она превратилась в шаровую молнию. Стала крутиться на блюде. Изо рта ее брызгала жаркая ядовитая ртуть. Из глаз излетали сине-зеленые лучи. Она грызла свой собственный язык, издавая клекот, как если бы рот ей заливали расплавленным свинцом.
Операторы, заслоняя глаза защитными затененными щитками, снимали голову. Ее образ, окруженный плазмой, мчался сквозь башню, накаляя медные жилы, оплавляя изоляцию, наполняя зловонным дымом проложенный в башне желоб. Голова, превращенная в грозовую тучу, умчалась вдаль. В эту тучу влетел самолет Ил-76 Тюменского авиаотряда, его поразила молния, и, охваченный пламенем, он совершил аварийную посадку в аэропорту Омска.
— Запас прочности кабельных сетей исчерпан... Предлагаю прекратить трансляцию...— услышал Модельер голос испуганного режиссера.
— Не сметь!.. Под трибунал!..— он свирепо оборвал режиссера, глядя, как вертится на раскаленном блюде голова.— Портрет Адольфа Гитлера!..— в ответ на его приказ появился эсэсовец в черном, из дивизии "Мертвая голова". Нес в руках поясной портрет фюрера. Приблизил к голове Сатанидзе. Та издала душераздирающий вопль, сверкнула адским огнем и лопнула, разбрызгав по студии "пылающий разум", который приклеился к стенам, словно напалм.
Телекамеры вышли из строя. Однако успели передать в волноводы сгусток огненного яда, который побежал вверх по башне, поджигая изоляцию, расплавляя медь и серебро, превращая наполненную проводами шахту в воющий вихрь пламени. Как в гигантской трубе, пламя летело снизу вверх, сглатывая начинку башни, вырывалось сквозь вентиляционные люки клубами дыма.
Мэр еще держал стакан с виски, любуясь переливами ледяных кубиков, как центральная часть ротонды лопнула, и в ресторан ворвался ревущий огненный вихрь. Тут же спалил всё застолье, включая накрытую салфеткой мышь. Взрывная волна выбила стекла, и Мэр, сжимая стакан, вылетел наружу. Увидел близкий смоляной факел башни, от которого ветер уносил в сторону жирную черную копоть. Москва еще оставалась внизу, взирала на летящего Мэра тысячами блистающих глаз. Он падал, вытянув стакан с виски, в котором кубики льда отражали жуткое багровое пламя. Рядом носились стаи голубей и ворон, попадали в жар, обугливались, падали рядом с Мэром комочками огня.
"Лед и пламя!..— пронеслось в голове у Мэра, который постигал пророческий смысл произнесенных Модельером слов. — Недаром мне приснился горящий с двух сторон окурок!.."
