Сотни километров шла советская женщина, угоняя колхозное стадо из районов, которым угрожал враг. В жару, зной и пыль, в проливной дождь, когда ноги вязли в липкой грязи, в осенние заморозки, когда болезненно трескалась кожа, она шла на восток, спасая колхозное добро. На новых местах, в новых условиях она не растерялась, не заплакала с горя, — она засучила рукава и взялась за работу. Она любит своих детей. Но в ее сердце есть место для всех детей родины. Она посылает своих сыновей на битву без плача — так крестьянка Вильган отправила в Красную Армию восьмерых сыновей. Она умеет хозяйничать дома, и она — стахановка на своем заводе, передовая в своем колхозе.
Дни Отечественной войны выявили в советской женщине героизм, какого не знала история, несокрушимую волю и несокрушимую веру, безграничную любовь к родине, пламенное сердце, мужественную готовность к самопожертвованию.
Не нашлось только одного, чего ожидали, чего искали фашисты, — рабской покорности. Враги, ворвавшиеся на нашу землю, на горьком опыте убедились, что здесь женщина — человек, свободный человек, который будет бороться против несущего с собой позор и рабство оккупанта везде и всюду, на любом посту — до победы.
1942
ДНЕВНИК НЕМЕЦКОГО СОЛДАТА
Он не принадлежал к тем, кто штыком выкалывает пленным глаза; он не был из тех, которые насилуют несовершеннолетних девочек на глазах у матерей, этот немецкий солдат, сложивший свою голову на Украине и оставивший после себя небольшую записную книжечку, испещренную мелким почерком.
Он был глубоко подавленным, глубоко чувствующим человеком, которому, однако, не хватало мужества или самостоятельности, чтобы продумать некоторые вещи до конца и из того, что наблюдал, сделать соответствующие выводы. Он погиб, как погибнут все, кто с оружием в руках пришел на нашу землю. После него осталась маленькая книжечка, интересный документ, показывающий другую сторону гитлеровского похода на Украину, обнажающий оборотную сторону медали, ту, о которой не говорят немецкие сообщения, о которой не упоминают ни Геббельс, ни Гитлер, о которой не было произнесено ни одного слова в трескучих парадных немецких радиопередачах.
Он отмечал изо дня в день свои переживания: от границы, из Львова и до Кировограда, одни только названия местностей говорят о том, что часть, в которой служил автор записей, продвигалась вперед. Если бы не эти названия, можно было бы подумать, что это дневник солдата отступающей армии.
Первый же день войны отмечен унылой записью:
«22. VI. Начало военных действий против Советского Союза. Настроение подавленное… В 9 часов утра прибывает связной мотоциклист с первыми донесениями. Поручик Польх ранен, командир — капитан Руф ранен, два человека из третьей батареи ранены. В 4 часа дня появляется наш командир. Лицо осунувшееся, седые волосы окровавлены, плохо лежит окровавленный бинт на его плече. Капитан Руф четыре часа лежал недалеко от позиции батареи. В течение четырех часов он истекал кровью».
Уныние в первый же день войны… Но, может быть, в дальнейшем настроение улучшится.
«27. VII. Каждый метр земли стоит потоков крови. Мундир мокрый, желудок пустой. Бессонные ночи, томительные дни. Нервы натянуты до последних пределов. Тупая машина войны. Ужас!
26. VIII. В течение четырех дней наша дивизия пережила 76 атак неприятельских самолетов, адский огонь и дым».
Ни разу на протяжении нескольких десятков страниц нет слов: «Мы продвинулись вперед, мы побеждаем, отбиваем атаки». Солдат будто чувствовал, что он, как и вся его братия, как бы они ни подвигались вперед, неминуемо идут к одному — к смерти.
Полными горечи и неприязни глазами смотрит автор записок на своих офицеров.
В Кировограде он записывает:
«Город расположен не более чем в 150 километрах от фронта, а уже всюду чувствуется бюрократизм и офицерское зазнайство. Смешные офицерики сидят в кабинетах с самыми потешными минами. По вечерам разгуливают в фуражках с длинными козырьками, с блестящими ремнями, в перчатках. Перед населением играют роль победителей и приказывают солдатам, прибывшим в этот город из ужасов и грязи фронта, приветствовать их, вытянувшись в струнку, как на смотре в казармах».
Нет, не любит автор записей гитлеровских порядков. Он смотрит на них не только критически, но и глазами, полными обиды и отвращения. Когда ему пришлось лечь в лазарет, он пишет:
«Меня, Швенка и Бальдауфа врач направил в лазарет. Зачем? Нам не было сказано, чем мы больны. Это солдата не касается. Очевидно, солдат чересчур глуп, чтобы это понимать, — солдат вообще слишком глуп для всего, за исключением того, чтобы жрать, насиловать, стрелять и лезть под пули».
Невесело в этом лазарете. Больной кровавым поносом солдат пишет:
«Условия ужасны. Во всем лазарете ни капли воды. Врач вообще не бывает. Лучшим лечением считается — пять дней голодовки».
Внимательно присматривается он ко всему окружающему, и все принимает в его глазах мрачную окраску, дышит безнадежностью. Даже там, где, казалось бы, будет повод к радости, действительность быстро рассеивает иллюзии. Одна из записей гласит: «21-го вечером мы стоим на шоссе и всматриваемся, как движутся наши союзники — танковая дивизия словаков. В течение двух часов проходит танк за танком. Машины новейшей конструкции».
Автор воздерживается от каких бы то ни было комментариев. Он не связывает прибытие этой дивизии с надеждой на улучшение положения. Очевидно, он уже предчувствует, что спустя день, 23 июля, ему придется сделать следующую запись:
«На новой позиции узнаем, что словаки уже разбежались».
Кто же, наконец, такой — автор этого дневника? Каково его мировоззрение? Каково отношение к войне, в которой он принимает участие? Каково его отношение к Советскому Союзу, против которого он воюет?
С впечатлительностью художника он записывает свои переживания. В дни упорных боев находит минуту и место, чтобы описать красоту украинских вышивок на рубашках. Он замечает и описывает огромные просторы, золотые краски бесконечных полей, контрасты красок лазурного неба; замечает культурный вид крестьянина под Львовом и способ завязывания головных платочков деревенскими девушками.
Антигитлеровец? Из всего можно заключить, что да. Вот две его заметочки в первые дни войны:
«Под Львовом в маленьком городке на базаре сотни пленных. Дорога забита отрядами СС. Молодые добровольцы, не принимавшие еще участия в боях, смотрят на русских и говорят между собой: «Чересчур хорошо с ними обращаются. Следовало избить прикладами до крови. Разрешили бы нам поработать с ними пару часов, осталось бы от них мокрое место». И автор меланхолически вопрошает:
«Разве немцы варвары? Ведь мы всегда считали себя культурнее других».
И вслед за тем появляются мысли, странно отличающиеся от общего тона всех записок, от того образа автора, который создался было на основе его записок: «Когда пленных увели, — на площадь согнали евреев и евреек, которым было приказано подметать площадь. Что за уродливый, свинский народ!»
В этом человеке, умеющем с возмущением писать о гитлеровских офицерах, с сочувствием о наших пленных, с увлечением о природе и украинских вышивках, есть все же капля того яда, которым Гитлер отравил немцев. Есть какой-то пункт, нечто обобщающее артиллериста, пишущего, как талантливый романист, с солдафоном, насилующим девушек, вырезывающим на груди наших раненых красные звезды, закапывающим живыми в землю еврейских детей.
Автор дневника погиб на полях Украины. Должен был погибнуть! Он не сумел сделать соответствующие выводы из всего, что видел, пережил. Гибель ожидает всякого, кто пришел на эту землю с оружием в руках. Автор дневника не сумел, будучи в рядах гитлеровцев, порвать с тем, что вызывало в нем столько отвращения. Спрашивая, не являются ли немцы варварами, он не сумел порвать с варварством. Его орудие убивало людей точно так же, как убивали орудия профессиональных разбойников, окружавших его.
Что бы он ни чувствовал, что бы ни думал — для нас он был врагом на нашей земле и потому должен был погибнуть.
Не он один. И другие солдаты гитлеровской армии, даже в минуты былых побед, словно чувствовали, что их ждет неминуемая смерть. В письмах, посылаемых домой, не слышно победных ноток. По сто раз повторяют они одни и те же мысли:
«Думаю, что мы уже никогда не увидимся». «Никто из нас отсюда не выберется».
Один из наших товарищей, которому удалось уйти из плена, слышал разговор двух немецких солдат:
— Как ты думаешь, завоюем Россию?
— Если даже завоюем, то можешь быть уверен, что в последний русский город войдет последний немецкий солдат.
Угнанные на необъятные просторы нашей страны, на страшную войну, какой они не ожидали, столкнувшись с героизмом Красной Армии, с героизмом советского гражданина, немецкие солдаты, вопреки трескучей гитлеровской пропаганде, которой их питают, пришли к выводу, что не уйдут живыми из этой схватки.
