В то же время установление "шариатской законности" в Пакистане не мешало самому тесному сотрудничеству с США, которое пакистанские клерикалы воспринимали как данность. Однако со временем идиллия американо-пакистанских отношений начала омрачаться объективными изменениями внешнеполитической ситуации на Ближнем и Среднем Востоке. И в изменившейся ситуации полностью сработала известная закономерность, согласно которой американцы немедленно сдают своих союзников, как только пропадает необходимость в них. После распада СССР Афганистан переставал интересовать США как фактор ослабления своего главного геополитического соперника, а вместе с Афганистаном уходила в прошлое и американская заинтересованность в Пакистане. Эта тенденция плавно развивалась на всем протяжении 90-х годов, пока, наконец, в марте текущего года президент США не посетил Исламабад с явным намерением сказать своему бывшему союзнику — "гуд бай". Военному администратору Пакистана генералу Мушарафу дали понять, что в случае военного конфликта с Индией он может рассчитывать только сам на себя, и не стоит надеяться на дипломатическую и военную поддержку Запада. Американцы поставили своей задачей во что бы то ни стало установить тесные отношения с Индией, которая нужна США (так же, как в свое время и СССР) как противовес усиливающемуся Китаю. И в качестве жеста доброй воли Вашингтон решил "сдать" ставший ненужной обузой Пакистан.
Этот пример наглядно доказывает, что не очень-то и хорошо быть в современном мире американским союзником.
Уже в ближайшие годы попытка стать проводником интересов Саудовской Аравии на Среднем Востоке и в Средней Азии и, в частности, военная и экономическая опека просаудовского режима в Афганистане может бумерангом ударить по самому существованию пакистанской государственности.
Поддержка талибов неизбежно закончится выходом пуштунской Северо-Западной провинции из состава Пакистана, что приведет к распаду страны на несколько враждующих этногосударств. Наличие атомной бомбы в Пакистане делает такой сценарий особенно опасным. Впрочем, возможно, именно такой исход имеют в виду в Вашингтоне, для которого крайне важно создать прецедент вмешательства во внутренние дела суверенного государства под предлогом "предотвращения ядерной опасности".
Если смотреть на вещи объективно, у Пакистана сегодня нет иного выбора, кроме полного выхода из фарватера проамериканской и просаудовской политики и форсированной переориентации на Иран и, возможно, Россию. Если это случится в ближайшее время, у Пакистана могут остаться шансы на стратегическое выживание. При ином раскладе это государство будет обречено на длительную геополитическую агонию…
Александр Сергеев
КОРР. Вадим Валерианович, мы встречаемся с вами в те дни, когда фактически завершается огромная эпоха, когда итоги последних думских и президентских выборов не только предрешили окончательное расставание нашего общества с советским периодом отечественной истории, не только подвели итоговую черту под уходящим столетием, но и, в результате ратификации договора СНВ-2, поставили крест на мировой роли нашего государства, которую оно играло с середины XVII столетия. Вы были не только свидетелем происходивших за последние полвека событий, но и активным их участником. За эти полвека через общение с вами прошло огромное количество людей, и это взаимовлияние постепенно привело к созданию феномена "кожиновской школы", без упоминания о которой не обходится практически ни один серьезный разговор о патриотической составляющей нашей культуры. С чего это все начиналось? Как вы пришли в литературу, в общественную жизнь, в жизнь идей? Какой круг общения сформировал вас, кого вы можете назвать своими учителями?
Вадим КОЖИНОВ. Начну с того, что оспорю само определение "кожиновская школа". Я никогда не настаивал на каком-то своем первенстве, лидерстве, комплекса власти, в том числе даже власти духовной, по-моему, просто лишен, и с любыми людьми всегда стремился быть на равных.
Что же касается моего развития, то правильнее всего начать с истории нашей семьи. Мой дед по отцовской линии был штабс-капитаном военно-медицинской службы и, сами понимаете, это не такой высокий чин. Он погиб в 1922 году на эпидемии тифа. А вот по другой линии было много интересного. Второй мой прадед был нищим ремесленником в захолустном городишке Белый Смоленской губернии. Его сын с помощью разных людей окончил Смоленскую гимназию, которая была одной из лучших в стране, затем Московский университет, дослужился до действительного статского советника, и умер в 1926 году, за четыре года до моего рождения. Я узнал об этом своем деде достаточно поздно — в семье боялись о нем упоминать, потому что он был крайним монархистом. Так, в 1913 году, во время торжеств по случаю 300-летия царствующего дома Романовых, он резко критиковал Николая II за потворство революционерам. Даже в завещании он просил: "Похороните меня подальше от красных — там, где Лида, и даже еще шагов за пятьдесят". А его старший сын стал большевиком и контрразведчиком. Имел два ордена Красного Знамени — один за участие в знаменитой операции "Трест" с выманиванием Савинкова, а второй — за захват Кутепова.
Но благодаря записной книжке деда, найденной мною среди старых вещей в 1946 году, я соприкоснулся с исконной Россией, как мало кто мог в те времена. Там я выяснил, что он, будучи гимназистом, а тем более — студентом, давал множество уроков, обеспечивая не только себя, но и семью. И среди прочих записей обнаружил такую: "С 22 августа 1887 года до 1 октября в селе Мураново Московской губернии у действительного статского советника Ивана Федоровича Тютчева — 60 рублей в месяц. Ольга Николаевна, София Ивановна, Федя, Коля, Катя". Речь идет о сыне нашего великого поэта, причем в этом не было ничего удивительного — просто домашний учитель.
Так вот, прочитав записную книжку моего деда, я тогда же поехал в Мураново. И там мне сказали, что Федор Иванович умер в 30-е годы, а Николай Иванович — директор местного тютчевского музея. Николай Иванович, очень похожий внешне на своего великого деда, встретил меня в одежде, сшитой, как признался позже, еще в прошлом веке. И, поверьте, он меня так радостно втсретил, когда я ему сказал, что я внук Василия Андреевича Пузицкого, что даже пригласил к столу обедать. А это был 1946 год, голод, и тогда к столу приглашали только своих. За столом сидели его сестры, Софья Ивановна, которая была фрейлиной еще при Александре III, и Екатерина Ивановна, мать известного тютчеведа, правнука Тютчева Пигалева. Я приезжал еще раз туда и испытал, можно сказать, потрясение. Мы сидели с Николаем Ивановичем на терраске — и вдруг на дороге показалась роскошная машина ЗиС-101, самая шикарная машина того времени. Еле-еле, ковыляя по ухабам и грязи, машина подъехала к нам и из нее вышел, по моим представлениям, монах. И вот Николай Иванович, как мальчик, хотя ему было далеко за семьдесят, бросился навстречу, начал обниматься с монахом и сразу же показал тому на меня: "Знаешь, кто это? Это внук Василия Андреевича Пузицкого". И тот протягивает мне руку, но как-то странно, на уровне лица. Я ее все-таки пожал. Это был, представьте себе, Патриарх Всея Руси Алексий, который, оказывается, тоже учился вместе с Николаем Ивановичем и его сестрами у моего деда. Они вместе учились в знаменитом Катковском лицее, будущем МГИМО, Алексий часто бывал в гостях у Николая Ивановича, и мой дед тоже давал ему уроки. Вот так все переплелось на столь неожиданном уровне: внук Тютчева, Патриарх, мой дед...
Мир невероятно тесен, и уже через много лет, уже в начале 60-х, я познакомился с Юрием Борисовичем Шмаровым, совершенно замечательным генеалогом, и выяснилось, что он тоже учился у моего деда во Владимирской гимназии. В 1933 году его, бывшего офицера лейб-гвардии уланского полка, арестовали, и в заключении он познакомился с Олегом Васильевичем Волковым, которого я тоже прекрасно знал. В 1963 году он, Петр Палиевский, Дмитрий Жуков, я и еще несколько человек решили восстановить Общество охраны памятников культуры (кстати, сделали это). И я прекрасно помню, как Олег Васильевич спросил как-то совершенно по-дворянски: "А вы не думаете, господа, что нас за это в Соловки сошлют?"
Так что в целом развитие мое, конечно, происходило в патриотическом русле. Правда, в нем были и другие периоды. Например, могу вам признаться, что в конце 50-х-начале 60-х годов я был, по сути, очень тесно и дружески связан со многими людьми, которые стали впоследствии диссидентами, эмигрировали из СССР — например, с Андреем Синявским, или Александром Зиновьевым, или с таким ныне почти забытым, а в то время достаточно нашумевшим Борисом Шрагиным, или с Александром Гинзбургом, который потом работал в Париже в газете "Русская мысль", но оказался ненужным, или с Павликом Литвиновым, внуком наркома Литвинова, которого, каюсь, я привел в диссидентское движение. В частности, в моем доме, вернее, между моим домом и домом Гинзбурга делался такой известный журнал "Синтаксис". Конечно, я давно через это перешел, и в середине 60-х активно начал сторониться прежней компании. Прежде всего потому, что я понял: все так называемое диссидентство — это "борьба против", в которой обычно нет никакого "за". А бороться нужно только "за". Это не значит, будто ничему не следует противостоять, но делать это нежно только ради какой-то положительной программы. А когда я начал разбираться, начал спрашивать у людей этого круга, чего они, собственно, хотят, если придут к власти — и всякий раз слышал в ответ или что-то совершенно неопределенное, или откровенную ерунду. В результате Александр Зиновьев, который в "Зияющих высотах" всю нашу страну изобразил мрачной и совершенно бесперспективной, теперь говорит, что брежневская эпоха, о которой он писал, была лучшей и величайшей в истории России. Если бы у него была тогда позитивная программа, он бы не стал так говорить. Это значит, что просто ему что-то не нравилось. Всегда были вещи, которые мне откровенно не нравились в жизни страны — и когда я был диссидентом, и когда преодолел эту болезнь. Впрочем, "диссидент" — наверное, слишком громко сказано. У меня, например, никогда не было стремления печататься и что-то говорить на Западе. В этом направлении я ни разу не употребил никаких усилий, и хотя на Западе публиковалось многое из написанного мною, это были переводы вышедших здесь работ. А сам я никогда на Запад не лез, и этим сильно отличался от типичных диссидентов. В то же время я считаю этот период своего развития не только закономерным, но и необходимым. Поскольку революция была отрицанием и проклятием всего прошлого России, совершенно естественным было пройти через ее отрицание, чтобы адекватно оценить все, что было до того. Скажем, в 60-е годы я стоял, если можно так выразиться, на белогвардейских позициях. Был такой круг людей, которые просто боготворили генерала Корнилова или Колчака. В частности, ездили на поклон к возлюбленной Колчака Тимиревой, которая дожила до конца 70-х годов.
