Ю. Козлов указывает на неизбежную двойственность, угрюмую бессолнечность грядущих правителей. Шеф, которому суждено стать президентом, собрал пыль и грязь всех дорог, ведущих к вершине. Святослав Игоревич - память о древнерусском князе, победившем хазар и оставшемся жестоким язычником. Тангейзер, о котором часто говорят в "sВОбоДЕ", связан не только с цветущей сексуальной силой, но и с образом оправдания экзотического грешника. Ясно, что Сталин, о котором автор помнит с первой до последней страницы, не лишний в этом ряду.
Есть в позитивной катастрофе, воссоздаваемой в романе, рациональное начало: Шеф пишет стратегическую статью, предлагающую ограничить размеры банковского счёта, ввести свободное от коррупции "электронное правосудие" и заставить потенциальных политиков жизнью платить за провал их идеологических проектов. Но дионисийского в "sВОбоДЕ" значительно больше. Неслучайно смена власти происходит под музыку вагнеровского "Тангейзера" в контексте группового совокупления, устроенного молодыми россиянами на Пушкинской площади.
Из дионисийского мира приходит козловский Сталин, в аквацентре отправивший правителей в смерть. Его образ благословляет смену режима и обещает нескучную суровость, способную произвести на свет новый мир. Никакой свободы здесь не видно. В романе совсем нет тех, кто был бы её достоин. Есть вода денег, власти и возможной войны. Сталин, судя по современной русской словесности, может стать одним из главных мифов ближайшего будущего.
Алексей ТАТАРИНОВ
«Ищу своих по духу»
Геннадий Лысенко.
До красной строки, до упора: Книга избранных стихотворений. - Владивосток: Изд-во "Рубеж", 2012. - 234 с. - (Серия "Архипелаг ДВ"). - 2000 экз.
Первые два сборника Геннадия Лысенко - "Проталина" (Владивосток, 1975) и "Листок подорожника" (М.: Современник, 1976) я, как это ни странно, купил в середине 80-х в букинистическом отделе одного из книжных магазинов Белгорода. Книги сохранились. На последних страницах обложек прежние цены перечёркнуты, стоят новые - 18 и 20 копеек соответственно. Третью книгу поэта "Счастье наизнанку" мне прислал Александр Колесов, главный редактор издательства "Рубеж", в котором она вышла в 2010 году. И вот ещё одна книга поэта, ушедшего из жизни по собственной воле 31 августа 1978 года. Если бы не то роковое решение, в минувшем сентябре мы бы могли отметить 70-й день его рождения.
Истинной поэзии присущи два качества: с годами она, как драгоценный металл, становится ещё дороже и, как доброе вино, крепче. Сегодня, перечитывая стихи Геннадия Лысенко, понимаешь, что лучшие из них как раз обладают этими качествами: они, как говорится, пережили время и приходят к нынешнему читателю так, словно написаны в наши дни.
Ищу своих по духу,
ищу своих средь живших и живых,
чтоб поделить корявую краюху,
а в ней - и хлеб, и лебеда, и жмых.
Она на вкус немного горьковата,
она не всем сегодня по зубам,
и в том судьба отчасти виновата,
но больше всё же виноват я сам[?]
В этих строках, в общем-то, вся судьба, жизненная и поэтическая, Геннадия Лысенко и даже, зная сегодня её завершение, предсказание трагического будущего.
[?]Мы познакомились в июне 1974 года, в Иркутске, где проходило совещание-семинар молодых литераторов Сибири и Дальнего Востока. Наша амур[?]ская делегация (тогда я жил в Благовещенске) поселилась в одном гостиничном номере с частью приморской делегации, в част[?]ности, с прозаиком из города Артём Александром Плетнёвым. Он-то и привёл в один из вечеров в наш номер на вид несколько нескладного и застенчивого парня, сказал, что тот тоже из рабочих (Плетнёв был шахтёром), что во Владивостоке и Москве у Геннадия готовятся к выходу сборники, что совещание рекомендовало принять его в Союз писателей и что этот радостный повод стоит отметить.
После того как призыв Плетнёва был осуществлён, Геннадий Лысенко словно раскрылся, разговорился, стал читать стихи. Тогда мне запомнились такие строки о Владивостоке:
И у меня есть город,
весною, рано-рано,
распахнутый, как ворот,
на горле океана.
Как видим, в далёком 1974 году у Геннадия Лысенко всё было хорошо, всё шло, как надо, слом, вероятно, произошёл несколько позже, когда он, казалось бы, уже достиг многого, но в судьбе внешнее не всегда соответствует внутреннему состоянию души, особенно если это душа поэта.
Книгу "До красной строки, до упора" составил и сопроводил обстоятельной и умной статьёй владивостокский критик Александр Лобычев. Он, в частности, пишет: "В общем, сказать, что поэт остался и при жизни, и после смерти без издательского и читательского внимания, конечно, нельзя. Как и нельзя утверждать, что этот крупнейший поэт Тихоокеанской России в полной мере открыт и узнан читателями современной страны".
Что ж, будем надеяться и верить, что новое издание стихотворений Геннадия Лысенко привлечёт к его творчеству со[?]временных читателей, тех, чьи сердца открыты для настоящей поэзии. А мы, те, кто знал его, любил и любит его стихи, перечитаем их ещё раз.
Валерий ЧЕРКЕСОВ
С дыриной в боку
ЛИТПРОЗЕКТОР
Екатерина Великая наказывала провинившихся придворных чтением поэмы Тредиаков[?]ского "Тилемахида" (знаменитое "Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй" - оттуда). В этом отношении исторический роман Георгия Давыдова "Крысолов" позволяет нам в полной мере ощутить себя царедворцами галантной эпохи.
Листая многослойный текст, действие которого развивается примерно с 1884 по 1984 год, испытываешь чувство некоторого недоумения, навроде того, когда в начале нулевых, поддавшись хвалебным отзывам, берёшь остромодный иронический детектив Дарьи Донцовой, читаешь и всё вот ждёшь: когда же в конце концов будет по-настоящему иронично?
Есть в звучании "Крысолова" что-то чрезвычайно знакомое, где-то ранее слышанное. Оцените: "Она не смотрит из фонаря вниз - ей не хочется видеть, как пыхтит и прыгает через куртины, наддавая назад руками, жирный Булен, ей не хочется видеть - не дай бог, не дай - как зелёный в прыщах, изловчившись, прёт сквозь крапиву (не жжёт?), не хочется - как Илья - тоже, скажите на милость, соревнователь - прискоком к умильной радости взрослых, желтеющих на подставленных солнцу плетёных креслах, итак, прискоком, поднимая песчаные дождинки, летит к крыльцу (пусть упадёт на второй - которая шатается - ступени), но ей хочется, хочется видеть, как великан Плукс в два шага бьёт побегунчиков".
Нет же, позвольте, произведения Набокова "Подвиг" и "Дар" мы проходили ещё на втором курсе лесомеханического техникума! Из того, пожалуй, могла бы выйти остроумная пародия на изобретателя нимфетки, если бы не звериная серьёзность российского интеллектуала, с какой "Крысолов" воспроизводит приёмы Владимира Сирина (Марселя Пруста, Саши Соколова) и прочих пост- и настоящих модернистов. Пере[?]усложнённый синтаксис, вычурная гладкопись, нелинейное повествование, когда в одном протяжённом абзаце внутренний диалог соединяет разделённые четвертью века события... За - без иронии - виртуозным пером Давыдова интересно следить первые 15-20 страниц, но одолевать десяток написанных в таком ключе авторских листов - то же самое, что на завтрак-ужин есть только устрицы "Фин де Клер": вроде и наслаждение, но к концу дня всё же хочется борща.
Хотя что мы всё о языке - ведь не только бедность или богатство стиля делают произведение хорошим (плохим). В твоей душе найдут отклик и неуклюжая мощь Державина, и грубоватый говор казаков Шолохова, и глагольные рифмы Блока. Значит, помимо филигранности формы, для настоящей литературы нужно и что-то ещё?
Нам предлагается история жизни образцового русского интеллигента Фёдора фон Буленбейцера, а также нескольких друзей его юности на фоне исторических катастроф XX века. Утраченный рай дачного детства на Каменном острове; ужасы первых революционных лет; напряжённая духовная жизнь среди нищедушной эмиграции; любовный треугольник с вершинами в Париже-Праге-Ленинграде; литературные опыты героев: стихи (приведены в тексте), очерки с критикой Чарльза Дарвина (приведены в тексте); экспедиция одного из персонажей на Памир в июне 1917-го... Но договорились же: ни слова о Владимире Н.!
"Академик Павлов, скромно расковыривавший дырочку в подбородке у собак"; "Урицкий с дыриной в боку"; "интуиция засвистела, как верный сигнал будильника"; "любили до выпученных глаз", - интересно, как бы оценил всё это сам русско-американский писатель, обогативший английский язык словом "poshlost"?
