промоченная до нитки проливными дождями и продрогшая от холодного, беспрерывно ревущего ветра. Не хочется ни выйти, ни взглянуть в окно".
Впрочем, сейчас было довольно холодно. Я приплясывал, а Директор Музея начал чертить какие-то пассы в воздухе, объясняя суть засечной черты. Чем-то он напоминал мне человека из заграничных фильмов, что одним взмахом руки меняет картины на фантастических экранах-голограммах.
Раз! — и рука описывала полукруг — по всей южной границе России от Брянских до Мещерских лесов. Ладонь начинала движение где-то на Жиздре, проникала через Белёв к Одоеву, затем поднималась к Ясной Поляне, и снизу обходя Каширу врезалась в Мещерскую болотину. И, наконец, уже остановившись, делала два движения вниз — к Шацку и Ряжску.
Два! — и растопыренные пальцы показывали поваленные деревья. закреплённые под углом и ложащиеся друг на друга. Три! — и он изображал Ивана Грозного, приехавшего инспектировать наш суковатый аналог Великой Китайской стены. Тут в ход шли совершенно неприличные жесты. Иван Грозный в этом пересказе напоминал генерала, заставшего дембелей за ловлей бабочек.
Видел я как-то такую картину, и оттого представлял хорошо трепет воевод. Представлял я и незавидную судьбу подчинённых Директора, что, к примеру, допустили бы в его музей хулигана, написавшего короткое неприличное слово на мраморной ягодице.
Но деревянная стена вместе с бревенчатыми стенами крепостей давно превратились в труху, тлен, смешались с землёй и водой.
Для Толстого Крапивна была городом начальственным. Дело в том, что Ясная Поляна входила в Крапивенский уезд. Тут Толстой был мировым посредником в шестидесятые, в семидесятые — секретарем дворянского собрания и губернским гласным от крапивенского земства. В восьмидесятые его избрали уездным предводителем дворянства.
Меня эта судебная деятельность Толстого всегда занимала. Однако ж относился я к ней с опаской, как теме, которая бередит душу, и выводы твои никому не нравятся — ни правым, ни левым, да и самому себе не нравятся. Ибо взялся ты говорить о вещах несовместимых и нерешаемых.
А тут человек с идеалами вмешивается в самое угрюмое, что есть между людьми. Разве что обычная война буде поугрюмее судебной войны.
Причём Толстой год от года подходил к этой бесчеловечной судебной машине, совал в неё палки, подманивал, разговаривал с ней по-русски, хотя, как известно, она говорит только по-арамейски. Но, и говоря по-арамейски, она понимает только себя.
Сначала Толстой был мировым посредником и ходатайствовал за крестьян. Понятное дело, окрестные помещики его возненавидели.
Он ушёл из посредников, а в 1866 году случилась знаменитая история с Василием Шабуниным. Василий Шабунин был рядовой, ударивший своего командира. Толстой выступал на суде, но да только преступление считалось тяжким и Шабунину грозила смертная казнь.
Было написано прошение на Высочайшее имя. Однако в августе того же года Шабунина казнили.
История с Шабуниным грустная и началась она 6 июня. Был в 65-м Московском пехотном полку ротный писарь, и был капитан Яцкевич, командир этой роты.
Писарь посреди дня напился и ротный его на этом деле спалил. Капитан велел посадить его под замок, а после дать розог.
Однако ж писарь успел крикнуть:
— За что же меня в карцер, поляцкая морда? Вот я тебе!
И разбил своему командиру лицо в кровь.
В советской литературе о Толстом эта история пересказывалась скороговоркой — потому что "рядовой Шабунин ударил офицера" звучит не в пример лучше чем "пьяный писарь обругал своего командира "польской мордой" и избил до крови". Трагедия любого суда в том, что он всегда родом из знаменитого рассказа "В чаще", а ещё и в том, что легко защищать чистого и прекрасного человека, а попробуй защищать пьяного писаря.
В итоге защитить не удалось.
Толстому вообще не удавалось защищать людей — в 1881 он тоже пытался защищать цареубийц, да ничего не вышло.
И была ещё история с убитым конокрадом, и его убийцами, которых судили в Крапивне. Судя по судебным отчётам (а о деле писали много, потому что думали, что Толстой снова будет защищать обвиняемых, в зале были газетчики и всё такое). Однако, от отчётов об том деле возникает глухая тоска — убийство это звериной, без человеческой страсти. Толстой об этих людях заботился. Не поймёшь, чем дело кончилось — мемуаристика избирательна.
Старик, что приехал к тюремным воротам и ждёт — неизбирателен. Вот он переминается перед крапивенской тюрьмой, привёз какие-то вещи будущим сидельцам. "Один из обвиняемых оправдан, один — присуждён к заключению в тюрьме на три года, а двое в ссылку на поселение в места не столь отдаленные. Когда осужденных повели в тюрьму, граф торопливо оделся в свой старый полушубок, побежал за арестантами и что-то говорил с ними".
Толстой, кстати, вовсе не всегда ходил по судам, чтобы защищать кого-то. Вот ещё отрывок: "Вчера в VII отделении Окружного суда в Москве, в среде немногочисленной публики, собравшейся слушать неинтересные дела о пустых кражах, был и граф Л. Н. Толстой. Наш маститый писатель был не в обычной блузе, каким его рисуют на портретах, а в костюме европейского покроя. Граф живо интересовался всем ходом судебного следствия, прений и даже формальностями по составлению присутствия суда. Все время у него в руках была записная книжка, куда он часто вносил свои заметки. Слух о пребывании графа Л. Н. Толстого быстро разнесся по всем коридорам суда, и в Митрофаниевскую залу то и дело заходили посмотреть известного писателя. Все удивлялись лишь тому, что граф Л. Н. выбрал так неудачно день, когда рассматривались совершенно неинтересные дела".
Да толку-то — мы не можем молчать, как нас не предостерегай — и, рискуя языками, мы заговорили о русской истории.
Кстати, статье Толстого "Не могу молчать" не повезло, потому что её название превратилось в мем, риторическое восклицание. Её начали трактовать, да так что, казалось, речь идёт о десятках разных текстов.
А слова Толстого страшные, потому что безнадёжные.
И не потому что эти слова никто не слышит, а потому что слово изречённое летит над толпой как лист, жухнет на лету, меняет цвет. И вот все уже повторяют эти слова — ан нет, вышла какая-то дрянь.
Тут ведь трагедия в том (и мы это сейчас понимаем), что найдись на троне какой второй Толстой, раздай он землю крестьянам — начнётся такая резня, что мало не покажется. (И не показалось, собственно). И некуда податься — что ни сделай, всё плохо будет.
Всё не так, лучше не стало и человечество не улучшилось. Не о том я всё, не о том.
Я про Толстого с его полузадушенными криками
