на нашу сокровенную мысль, на святыню ваших верований. По либеральному кодексу нынешних крайних либералов, надо быть с ними заодно до того, что у вас, наконец, не останется своего — ни мысли, ни чувства за душой".
Итак, легко смириться с упырской сущностью власти (мы всегда бессознательно дистанцируемся от неё), но куда сложнее принять какие-то ужасные вещи, что произносятся людьми оппозиционными, или перерождение последних. Это перерождение случается, меж тем, стремительно — и вчерашние диссиденты то и дело призывали кого-то посадить.
Было такое знаменитое обращение советских интеллигентов с призывами запретить и наказать коммунистическую партию и расквитаться с Советской властью по Нюренбергскому образцу. Оно, конечно, каждый имеет право высказать своё мнение коллективно, даже если есть боязнь прослыть доносчиком, даже если это не твоё дело, а дело полиции… Да только получается, что как только либеральный человек получает возможность, то начинает тиранить не хуже охранителя-консерватора. Вот в чём беда. И если от власти ты этого ожидаешь, то от революционера-демократа — ждёшь не очень.
К кому прибиться, в каком человеческом стаде согреться боками, как овце среди прочих овец — ответа нет.
И нельзя молчать, не можешь молчать, но как говорить — непонятно. Рвётся крик из горла, несправедлива жизнь, нет понятного места в мире. Не кончаются эти нечеловеческие дела, не уничтожается ничья связь с этими делами, и в тюрьме от этого не спасёшься. Но точно, что если наденешь сам на себя какой саван и ступишь со скамейки, то жизнь пойдёт дальше всё такая же.
Свет становился всё ярче, и утреннее тепло убивало туман.
Он прятался в овраги на нашем пути, сползал с дороги как живой и копошился в долине речки Плавы, Упа же плыла у нас по правую руку.
И вот явилась нам церковь в Жемчужниково — круглая и пустая. Дом Волконских здесь был зачищен временем, безжалостно и начисто.
А в церкви много лет была столовая и предметы общественной еды ещё лежали в высокой траве. Было уже совсем светло и на ржавой нержавеющей стали краснело загадочное слово "мармит", что так тревожило меня всё моё советское детство.
"Мармит" повторял я, "Мармит-мармит-мармит". Это было похоже на фамилию, и даже был похожий случай на оборонном заводе на Лесной улице — там, среди прочих названий и внутренних телефонов на проходной, значилась весёлая фамилия "Парник". Это был какой-то-то народный умелец, изготавливавший походное снаряжение.
Что-то ещё белело в высокой траве — но, кажется, это было расколотое надгробие, совершенно не пищевое.
Удивительно, что происходит с могилами в моём Отечестве. Всякий русский человек заметно напрягается, когда в чужой стране обнаруживает, что родители хозяина похоронены под порогом или вблизи крыльца. Однако наши могильные истории вполне причудливы. Меня всегда удивляло, как в краеведческих музеях выставляют надгробия.
То есть, место могилы утеряно, а каменный брусок с полустёршимися буквами сначала снесли к стене монастыря, чтобы не мешал, а потом свезли в музей.
Где-то эти камни лежат рядком у музейного входа, с одной стороны — несколько стрелецких пушек, а с другой — так же аккуратно — надгробия.
— Ты вот в Белёв доедешь, — поддержал мои мысли Директор, — так погляди в музее, там надгробная плита деда Пришвина должна лежать. У них кладбище оказалось на территории квашпункта, и его зачистили. А деду Пришвина вышло послабление.
— Ничего себе послабление, — не согласился я. — Ишь ты, оказалось на территории. Это квасильня оказалась на кладбище, а не наоборот. Да и то — лежишь себе, а у тебя спёрли памятник с могилы и куда-то унесли.
— Ну, по-разному можно понимать, — философски сказал Архитектор. — Я вот язычник: лежишь себе, ничего не давит. Ходят рядом живые люди, квасят капусту, в ней пузыри, брожение, жизнь. А, значит, ничего не кончилось, и всё продолжается. Слово-то какое шипучее — "квашпункт".
Слово было действительно странное, не хуже слова "мармит" впрочем.
И ещё я подумал о том, что когда умирает в военной суматохе во время французского наступления старый князь Болконский, челядь обмывает его ссохшееся тело, а потом обряжают в старинный мундир с орденами. А княжна представляет, как чужие солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды. Однако французы не разоряют этой могилы, и старый князь лежит многие годы, пока не слышит удары лопаты. Это пришёл несчастливый год, и председатель комбеда со своими помощниками пришёл реквизировать его кресты. Или это просто два голодных мужика пришли ночью на графские развалины, чтобы поживиться за счёт старого барина.
И вот они долго шарят в поисках крестов и звёзд, провалившихся через рёбра. Причём какую-нибудь екатерининскую медаль, след давнего разжалования в солдаты, медаль, которой награждали всех и вся, вовсе завалилась за лопатку и осталась лежать вместе с прежним владельцем.
Растёт крапива на графских развалинах, и всё это правильно, это неумолимо, как поступь времени, как голоса гайдаровских тимуровцев, что пришли посмотреть, не осталось ли в брошенной столовой цветного металла для нужд мирового промышленного производства.
Директор тут же заговорил об археологии Волконских.
— Да что там Воконские, — вещал он. — Нет и внятной археологии Ясной, и знаем мы её тоже лишь с конца XVII века. В отличие от большинства русских усадеб, она лишена медиевистской подосновы. (Я знал значение слова медиевистика, и был оттого горд)
Директор продолжал:
— Занявшись, примечательно, что безрезультатно и безуспешно, "Романом эпохи Петра", где Поляна, как и в прежних романах, была призвана стать модулем, Толстой с трудом докопался до конца бунташного столетия, не ведая ни черни черниговских княжеств, ни резни эрзи рязанских, не чуя даже близости Волконы в устье соименной речушки, где "родина Волконских, а значит, и Толстых". Я в очередной раз подивился его мудрости.
Через час пути мы осознали себя на высоком холме в виду прекрасной долины. Перед нами лежал город Одоев.
В старые времена в городе стояла пивоварня и солодовенный завод.
Более ничего не коптило воздух города Одоева, лишь плыли по Упе из Калуги маленькие баржи с пилёным лесом, а обратно везли пеньку. Ох, пенька — как я любил это слово: пенька-пенка-енька. Никакой пеньки я в своей жизни не видал, путал с пенковыми трубками из морских романов, но само слово меня завораживало. Пеньку, пеньку должны везти куда-то, за лес и сало, в обмен на красоту ногтей, и возы с пенькой и баржи с пенькой из закромов Родины двигались по всему миру.
А тут они плыли по полноводной Упе, где плескалась стерлядь, траращились судаки, бултыхались лещи
