всем остальным миром. Стакан есть тяжелый предмет, который может быть инструментом для бросания. Стакан может служить как пресс-папье, как помещение для пойманной бабочки, стакан может иметь ценность, как предмет с художественной резьбой или рисунком, совершенно независимо от того, годен ли он для питья, сделан ли он из стекла, является ли форма его цилиндрической или не совсем, и так далее и тому подобное» [391]…
Эта цитата входит в нормативный список русского алкогольного разговора о гранёных стаканах — одна беда, переписчики и пересказчики опускают в ней кавычки и ленинские слова мешаются с бухаринскими, а подрастающее поколение и вовсе уверено, что вождь мировой революции написал как-то эссе «Диалектика гранёного стакана».
Стакан у нас долго объяснял всё и служил для вокругалкогольных игр — с ним была придумана масса застольных фокусов. К примеру, если наполненный доверху стакан грамотно бросить на пол так, чтобы он ровно стукнулся дном, то возникал кумулятивный эффект: жидкость из него струёй била в потолок. Военнослужащие люди отжимались, поставив ладони на перевёрнутые стаканы — и проч., и проч.
Так что вокруг универсальной ёмкости сложилась масса традиций помимо счёта граней, который работает просто как тест на трезвость.
История гранёного стакана — это история про культ вещи. Человеческая природа подталкивает к тому, чтобы искать сакральное в простых предметах — и гранёное чудо лучший объект. Оно доступно и таинственно в тоже самое время.
Во всякой культуре должна быть своя Чаша Святого Грааля — и нам она выпала ребристая.
Чтобы вещь была пригодна для культа, она должна быть небольшой, полезной в хозяйстве и овеяна славой былых времён.
Вот он вам, гранёный стакан.
Простая вещь.
18.10.2017
Пустяки или Дело житейское (о плане монтументальной пропаганды имени Гоголя и других памятниках)
…Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли.
Ко всему-то подлец-человек привыкает!
Фёдор Достоевский, «Преступление и наказание».
I
Между 15 марта и 8 апреля 1918 года (более точная дата неизвестна), вождь мирового пролетариата Ленин разговаривал с народным комиссаром просвещения Луначарским, и из этого разговора выросло то, что позднее назвали «Ленинским планом монументальной пропаганды». Мы знаем об этом разговоре со слов самого Луначарского, из его заметки «Ленин о монументальной пропаганде» [392]. Луначарский сразу оговаривался, что «прямых или косвенных указаний Ленина на роль искусства» практически нет, и поэтому его воспоминание так важно (Луначарскому принадлежит довольно много малопроверяемых рассказов о таких ленинских оценках — например, знаменитая фраза о кино, как о главном искусстве).
По Луначарскому Ленин начинает свой разговор так:
«— Анатолий Васильевич, — сказал мне Ленин, — у вас имеется, вероятно, не малое количество художников, которые могут кое-что дать и которые, должно быть, сильно бедствуют.
— Конечно, — сказал я, — и в Москве, и в Ленинграде имеется немало таких художников.
— Дело идет, — продолжал Владимир Ильич, — о скульпторах и отчасти, может быть, также о поэтах и писателях. Давно уже передо мною носилась эта идея, которую я вам сейчас изложу. Вы помните, что Кампанелла в своем „Солнечном государстве“ говорит о том, что на стенах его фантастического социалистического города нарисованы фрески, которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство — словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений. Мне кажется, что это далеко не наивно и с известным изменением могло бы быть нами усвоено и осуществлено теперь же».
Луначарский замечает, что он «По правде сказать, я страшно заинтересовался этим введением Владимира Ильича. Во-первых, действительно вопрос о социалистическом заказе художникам остро меня интересовал. Средств для этого не было, и мои обещания художникам о том, как много они выиграют, перейдя от службы частного рынка на службу культурного государства, естественно, повисли в воздухе». Дальше Ленин говорит, что наш климат вряд ли будет благоприятен фрескам, а вот у скульпторов (и поэтов) куда больше шансов. Он предлагает «В разных видных местах на подходящих стенах или на каких-нибудь специальных сооружениях для этого можно было бы разбросать краткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные коренные принципы и лозунги марксизма, также, может быть, крепко сколоченные формулы, дающие оценку тому или другому великому историческому событию <…> Еще важнее надписей я считаю памятники: бюсты или целые фигуры, может быть, барельефы, группы», оговариваясь, что всё это будет на скорую руку, временно. Впрочем, «Важно, чтобы они были сколько-нибудь устойчивы по отношению к нашему климату, не раскисли бы, не искалечились бы от ветра, мороза и дождя. Конечно, на пьедесталах можно делать вразумительные краткие надписи о том, кто это был».
Луначарский пишет, что «был совершенно ошеломлен и ослеплён этим предложением», но «Осуществление, однако, пошло немножко вкривь и вкось». Памятники были не всегда удачны, московских Маркса с Энгельсом называли Кириллом и Мефодием, его огорчило «нечеловеческое изображение» Перовской футуристами, Бакунин был «до такой степени страшен, что многие говорили, что будто бы даже лошади при виде его кидаются в сторону», ну, и в конце концов, он надеется, что социалистическая архитектура будет глубоко органической и включит в себя «живые человеческие элементы», станет «органически сопряжённой с площадями, тупиками, скверами, углами и т. д.»
В общем, для Ленина памятники были далеко не пустяки.
Что из всего этого вышло, хорошо известно.
Советская власть довольно быстро научилась делать памятники, устойчивые к климату нашего Отечества, не раскисающие от дождя и снега, в остальном по-прежнему всё шло немножко вкривь и вкось.
И это подводит нас к прекрасной истории с монументальной пропагандой автомата Калашникова.
II
Долгое время москвичи ругали скульптора Церетели за множество его произведений, что плодились, как кролики.
При этом некоторые из его творений мне и сейчас кажутся ужасными, некоторые вовсе не ужасными, а какие-то скучными и типовыми.
Скульптора Церетели было принято ругать, и москвичи ругали его как погоду, понемногу привыкая к бронзовым человечкам, как к погоде (не самой худшей в мире, кстати).
Разные люди рассказывали мне (не берусь утверждать то, что это точный анализ), что идеальный скульптор сейчас — это производитель работ полного цикла. Представим себе, что к чиновнику, который желает потратить какую-то сумму казённых денег, приходит гений с непонятной скульптурой высотой в полметра, и предлагает поставить её на площади. Просвещённый чиновник (представим, что он действительно просвещённый) догадывается, что она неплоха, но тут перед ним возникает конкурент гения. Он предлагает не только макет, но и обязуется изготовить саму скульптуру в полный рост, осуществить архитектурную привязку,
