и всё было не совсем так.
Сейчас, в год столетия, этот юбилей, который я, читая старую статью, считал бесконечно отдалённым, оказался на расстоянии вытянутой руки.
Лозунги вместе с призывами исчезли куда-то — может быть, их публикует какая-то партийная пресса, но я этого не наблюдаю.
Но по поводу юбилея говорится очень много, и я вижу, как вокруг самого события возникает целое облако мифов. Не то, чтобы я сам знал правду, но когда посмотришь фильм «Ворота Расёмон» или прочитаешь рассказ «В чаще», то уже не удивляешься этой многоголосице.
В романе Андрея Белого «Петербург» есть печальный герой — муж одной петербургской дамы. Он офицер, подпоручик и дома как бы в гостях. Он где-то заведует провиантом, рано уходит, поздно приходит и не вполне принят в обществе своей жены, только скромно кивает на слова «„революция — эволюция“: молодые светские люди про себя его называли армейчиком, а учащаяся молодежь — офицером-бурбоном (в девятьсот пятом году Сергей Сергеич имел несчастие защищать от рабочих своей полуротою Николаевский Мост)». В этой фразе «имел несчастье защищать» описание множества предреволюционных мыслей, которые, оторвавшись от людей, образуют странное облако.
Вот идёт скучная жизнь, полная несправедливостей (и она действительно наполнена несправедливостями), и очень хочется, чтобы провалилась она куда-то, и всё началось заново.
Я как-то писал роман на заказ, а поскольку контроль за мной был слаб, я сделал его центонным, вдобавок насовав туда тревожащих меня мыслей. Люди там жили и выживали после непонятного катаклизма (это известный сорт романов, которые называются неприлично-коряво «про постапокалипсис», что не термин, а тест на трезвость. И вот в этом романе один из героев говорил: «Сразу после Катаклизма множество людей — из тех, кто спасся — было в эйфории. Для них это было освобождение. Ведь раньше они мучились, переживали, суетились. В их жизни было начальство, семьи (где часто счастья никакого не было), и, главное, соображение о том, что они — неудачники. Они недостаточно зарабатывают, у них не сделан ремонт, недостроена дача… И тут — бац! Всё исчезло. Конечно, жизнь теперь была не сахар, и болеть стали больше, но те, кто по-настоящему болел, быстро вымерли.
А вот те, кто пришёл в такое упрощённое состояние, чувствовали себя очень комфортно. Это был второй шанс для неудачников — и, главное, никакого офисного рабства. Ведь у нас масса людей занималась не своим делом — просиживала штаны в конторах, с нетерпением ждала пятницы, чтобы радостно напиться, пить всю субботу и воскресенье, сносить упрёки нелюбимых жён или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано. Узнавать с завистью, что сверстники разбогатели, уехали за границу и вообще — успешнее тебя. Нервные мучения всегда тяжелее физических — к физическим ты привыкаешь или умираешь, в зависимости от их тяжести. А тут, после Катаклизма, в одночасье, разом успех стал осязаем. Успех — это то, что ты жив, что ты получил пайку.
Это новое Средневековье, о котором так долго говорили. Ну, ты не знаешь, но поверь, что говорили. И это гораздо более простая цивилизация, чем была. В ней есть все те же связи начальник-подчинённый, но теперь это хозяин-работник. Марксизм — ты не представляешь, вообще, что такое марксизм, но поверь, моё поколение всё было на нём воспитано, так вот марксизм снова стал настоящим, мир — понятным. Вот они, вот мы. Вот еда, а вот одежда» [394].
Революция — дело людей молодых, не обременённых прочными обязательствами перед семьёй и службой. Крестьянин мало желает перемен, ему хватает перемен погоды. Хороший мастеровой опасается беспорядка, а вот именно простой горожанин становится главной подготовительной силой революции. Это уж потом в неё включатся крестьяне и мастеровые.
В 1905 году редкий интеллигент не жертвовал на что-то революционное. На слуху у нас известные имена, вроде студента Шмита, который получив в наследство фабрику на Пресне, отдал огромные деньги на то, чтобы вооружить рабочую дружину. Сестра его дала денег на бомбы. На это дело шли деньги Рябушинского и Морозова, который, между прочим говорил: «Я не дон Кихот, конечно, и не способен заниматься пропагандой социализма у себя на фабрике. Но я понимаю, что только социалистически организованный рабочий может противостоять анархизму» или «У нас везде все неладно, — на фабриках, на мельницах, а особенно в мозгах. Консерватизм, некультурность, непорядки. Требования рабочих законны. Революция неизбежна… Ленинское течение волевое и вполне отвечает объективному положению дел десятков богатейших людей» [395]. Савинков потом вспоминал, что на оружие жертвовали американские банкиры. Горький ездил по Америке, занимаясь, помимо прочего, сбором средств. Собирали деньги гимназисты и студенты, даже врачи и профессора.
Интересен именно этот феномен — деньги собирали даже не те, кто потом будет воевать в гражданской войне, но и те, кого просто выведут к оврагу в качестве заложников. Тех, кого сожрёт революция в самом начале или оставит на потом. В этом было какое-то упоение, из рода того, что описано Пушкиным — «и бездны мрачной на краю».
Человеку свойственно испытывать восторг от предгрозовой погоды.
В старых статьях и книгах сохранился настоящий опыт выкликания революции. Он присутствует всегда — не всегда, правда, получая такой размах.
Я знал одного хорошего человека. Знал я его мало, но успел полюбить, потому что он и вправду был хорош. На дворе стоял 2008 год, и вот он написал в своём блоге: «Боженька, Боженька! Сделай, пожалуйста, так, чтобы <…> Охуенный Экономический Кризис, чтобы все эти сыторожие менеджеры и аналитики снова пошли на бульвары пить дешёвое пиво, чтобы всякие борзые понаехалитуты свалили в свои Кислодрищенски и Учкекены, потому что им нечем платить за жильё. Чтобы Успешные Предприниматели опять стали челноками, а Колумнистки гламурных изданий — уличными минетчицами. Боженька, сделай, пожалуйста, так, чтобы этот <…> свинячий мир возомнивших о себе насекомых рухнул. Боженька, ради такого я даже готов поголодать с полгодика. Ну пожалуйста». Запись эта собрала в те дни почти две тысячи комментариев и множество ссылок с типовой эмоцией «да за это палец с левой руки не жалко».
Рассказана эта история к тому, что желание бури присуще хорошим людям, — что сто лет назад, что ныне. Не потому что они разрушители, а потому что они хотят лучшего мира. Более того, эта эмоция удивительно похожа на брожение умов столетней давности — тогда Господь смилостивился и удовлетворил коллективные просьбы. Случился и кризис, и многое другое, что перевернуло мир.
В этом месте хорошо
