Державы антигитлеровской коалиции "никогда не вели войну против фашизма.. Их военные действия служили двойной цели: с одной стороны, - империалистического передела и переустройства мира, с другой, - сдерживания любой тенденции к социальной революции в Европе. Первая мировая война... привела к широкой волне революционных движений. Все государственные власти - и прежде всего нацисты - извлекли из этого урок: никогда больше не допустить повторения "ноября 1918 г.", превращения империалистической войны в социальную революцию!" - замечал современный немецкий публицист М.Райнлендер. Осуществлявшиеся союзниками и направленные против мирного населения "массовые бомбардировки физически и психологически готовили то, чему после 1945 г. предстояло стать практикой оккупации: тотальное удушение любой самостоятельной политической инициативы освобождения на территории Германии... Союзники - как на Западе, так и на Востоке - в практике оккупации продемонстрировали, что они стремятся с самого начала воспрепятствовать любой самостоятельной социалистической альтернативе".
Идея и политика антифашистского национального единства, которая преобладала в войне против Гитлера и Муссолини и в движении Сопротивления, помешала социальному перевороту в Европе и, тем самым, реализации самоуправленческой альтернативы, предложенной леворадикально-интернационалистским крылом борьбы с фашистским и сталинистским тоталитаризмами. В итоге победители навязали очищенной от наци-фашизма Европе свои модели государственного устройства: представительную демократию в Западной Германии (где еще в течении ряда лет правительство управляло с помощью авторитарных методов) и советский тип тоталитарной власти в Восточной части континента.
Нельзя отрицать роль "внешних" факторов и в процессе перехода от тоталитарных режимов к системам представительной демократии в Испании, Португалии, Восточной Европе и в СССР. Но здесь они сыграли косвенную роль. С одной стороны, часть правящих элит этих государств стремилась интегрироваться в мировую экономическую систему и занять в ней конкурентоспособное положение. С другой, финансовая и - как следствие - экономическая зависимость от западных держав и мировых рынков ослабляла монолитность режимов, уже переживавших внутреннюю эрозию и совершавших постепенную эволюцию к авторитаризму.
И все же в большинстве случаев тоталитарные системы власти рушились в результате постепенных процессов демонтажа изнутри, которые осуществлялись частью правящих классов, не удовлетворенных прежними методами своего господства. Отказ от прежних политических форм мог при этом происходить внешне резко и драматично (так называемые "бархатные революции" в странах Восточной Европы, события августа 1991 г. в СССР), даже под давлением "снизу", но ход событий в целом нельзя считать революционным. Он все время оставался под контролем одного и того же правящего класса; власть переходила от одной его группировки к другой, механизмы господства изменялись "сверху", а социальные движения использовались "демократическим" крылом этого класса для отстранения "консервативных" конкурентов и маргинализировались. Альтернативные, самоуправленческие тенденции были быстро нейтрализованы и не смогли наложить на развитие событий свой отпечаток. В результате на место однопартийных диктатур пришли структуры многопартийной демократии. В некоторых странах (прежде всего, в бывшем СССР) они сохраняют сильные авторитарные черты: жесткую президентскую власть, правительства, не зависящие от воли парламентов, назначение из центра глав местных администраций, разгон неугодных парламентов, преследование национальных меньшинств и т.д. Принципы парламентской демократии распространяются в таких случаях, в первую очередь, на сферу формального государственного устройства.
Тоталитаризм и демократия. Альтернативы тоталитаризму
Вопрос об эволюции тоталитарных режимов и о переходе от демократии к тоталитаризму и обратно заставляет обратить более пристальное внимание на проблему соотношения тоталитаризма и демократии.
Широкое распространение получило представление о том, что эти понятия противостоят друг другу, что "демократия и/или тоталитаризм - эта дихотомия стала стержнем политической истории Европы ХХ века"107. Очевидно, что на уровне политических механизмов принятия решений и их легитимации речь идет о совершенно разных моделях государственного устройства. Демократическое государство - это система представительного правления, при котором власть ссылается на "волю народа", выявленную в ходе голосования и выбора между различными проектами и программами. Тоталитарный режим не нуждается в подобном выявлении и не допускает формулирования и выдвижения различных сценариев развития социума, отличных от тех, которые провозглашены правящими кругами. В то же время тоталитарные тенденции, присущие самой индустриальной цивилизации, носят более глубинный характер. Они проявились не только в странах, где существовали фашистские или государственно-"коммунистические" диктатуры, но и при системах представительной демократии.
Со второй половины 30-х гг. многие философы и политологи стали высказывать мысль о том, что рост этатизма, национализма и манипулирования общественным сознанием в столь разных странах не случаен. В сталинской тирании, в фашистских диктатурах и в государственном регулировании в западных демократиях они увидели одну и ту же тенденцию к новой системе господства - "управляемому миру", "бюрократическому коллективизму", "авторитарному государству"108. Исследователи сравнивали экономическую и социальную политику демократических и тоталитарных режимов и нередко констатировали, говоря словами американского экономиста П.Маттика, "что мы в США делаем некоторые вещи, которые были сделаны в России и даже кое-что из того, что делается в Германии при Гитлере. Но мы делаем это пристойным образом".
В государствах с демократическим политическим устройством тоже обнаруживались тоталитарные проявления и элементы. Важный вклад в анализ этого феномена внесли философы так называемой "Франкфуртской школы". "Мы не замечаем, - писал Э.Фромм, - что стали жертвами власти нового рода. Мы превратились в роботов, но живем под влиянием иллюзии, будто мы самостоятельные индивиды... Индивид живет в мире, с которым потерял все подлинные связи, в котором все и вся инструментализированы; и сам он стал частью машины, созданной его собственными руками. Он знает, каких мыслей, каких чувств, каких желаний ждут от него окружающие, и мыслит, чувствует и желает в соответствии с этими ожиданиями, утрачивая при этом свое "я"...".
Эти явления были связаны прежде всего с дальнейшим усилением контроля над социальной жизнью со стороны государства и крупных экономических структур и комплексов, с мощным воздействием на человеческую личность средств массовой информации, господствующей системы норм и ценностей. "Современный человек выказывает авторитарную готовность ориентировать свое мышление и поведение на нормы, предписанные ему извне... Эти тенденции можно наблюдать повсюду в индустриализированном мире, совершенно независимо от политической системы. Так, немцы... были подготовлены к фашистской регламентации общей структурой современного общества. Они привыкли принимать модели, внушаемые им радио, фильмами и иллюстрированными еженедельниками задолго до того, как услышали фюрера", - констатировал М.Хоркхаймер.
После Второй мировой войны "франкфуртцы" пришли к следующему выводу: было бы неверно полагать, что "с военным поражением фашистских агрессоров вся проблема решена раз и навсегда... Легко доказать, что ни глубинные социальные корни, ни психологические структуры (тоталитаризма) не устранены". Исследованием тоталитарных тенденций в современных западных режимах представительной демократии занялся философ Г.Маркузе. Он пришел к заключению, что сама индустриальная эпоха склонна к тоталитарности даже там, "где она не произвела на свет тоталитарных государств". Значительный подъем уровня жизни в развитом индустриальном обществе и стимулирование спроса сформировали тип агрессивного потребителя, заинтересованного в нормальном функционировании системы, которая манипулирует индивидуальными и общественными потребностями и нормами поведения с помощью современной техники и гигантского аппарата воздействия на сознание. Люди превращаются в "сублимированных рабов", которые даже не сознают своего рабства. В "одномерные" существа, лишенные социально-критического начала..
"...Технологическая реальность вторгается в... личное пространство и сводит его на нет. Массовое производство и распределение претендуют на всего индивида, а индустриальная психология уже давно вышла за пределы завода. Многообразные процессы интроекции кажутся отвердевшими в почти механических реакциях, В результате мы наблюдаем не приспособление, но мимесис: непосредственную идентификацию индивида со своим обществом и через это последнее с обществом как целым".
