Леонид Ратаев, еще один влиятельный полицейский чиновник, который одно время возглавлял иностранную агентуру Охранного отделения, считал, что Гершуни обладал почти гипнотической силой влиять на людей(33). Революционные соратники также считали Гершуни «ловцом душ» и сравнивали его с Мефистофелем, на чьем лице играла ироническая улыбка и чьи глаза проникали прямо в душу(36).
Гершуни действительно удалось привлечь в Боевую организацию некоторое число молодых идеалистов. Одним из них был студент Балмашев, убивший Сипягина, впечатлительный и довольно наивный юноша, привлеченный в революцию своим отцом-народником. Привлек Гершуни и молодого армейского лейтенанта Григорьева и его жену Юрковскую, которых он обрабатывал несколько месяцев, пока не добился согласия участвовать в террористическом акте. Заручившись таким согласием, Гершуни немедленно приступил к подготовке покушения на жизнь обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, которое предполагалось совершить во время похорон Сипягина. Согласно плану, выстрелы Григорьева в Победоносцева должны были вызвать панику, во время которой Юрковская, переодетая гимназистом, попыталась бы убить губернатора С.-Петербурга генерала Клейгельса. И все же, несмотря на гипнотическую силу Гершуни, Григорьев в последнюю минуту пожалел престарелого Победоносцева и не смог заставить себя нажать курок, сорвав таким образом оба покушения(37).
Фома Качура, которого Гершуни выбрал для покушения на Оболенского только потому, что Качура был рабочим и это придало бы акции больший идеологический вес, позже рассказывал, какое огромное влияние оказывал на него глава Боевой организации. Спиридович вспоминал: «Качура трепетал перед ним. В тюрьме он начал давать показания против Гершуни только после того, как ему показали фотографию последнего в тюремной одежде и в наручниках»(38). Во время следствия Качура раскаялся в совершенном преступлении и уверял, что если бы Гершуни не находился рядом с ним до последнего момента, постоянно подстрекая его, то он ни за что не решился бы выстрелить. Со своей стороны руководители Партии эсеров хотели заработать дополнительный престиж на деле Качуры. Обойдя молчанием его предательское поведение на суде, они превозносили его в своих публикациях как народного героя, не упоминая о том, что это Гершуни продиктовал простодушному рабочему каждое слово письма, которое должно было быть личным рассказом Качуры об идеалистическом революционном деянии(39).
Героический, почти мифический образ Гершуни, нарисованный эсерами (особенно после его смерти в 1908 году), требует пересмотра. В противоречии со своей репутацией великого знатока характеров Гершуни часто неудачно выбирал сторонников, которые явно вздыхали с облегчением, освободившись от его чар, как только он уходил от них и не мог лично их контролировать. Даже Мельников, заместитель Гершуни в Боевой организации, оказался неготовым к самоотверженной жертве(40). Более того, когда Гершуни был наконец арестован в Киеве в мае 1903 года и ему грозил смертный приговор, сам он был вполне согласен пожертвовать своим революционным идеализмом перед лицом угрозы собственной жизни, несмотря на его прославленные смелость и силу воли. В то время как предыдущие представители поколений русских революционеров использовали суды над собою для прославления революции, не одобряли тех, кто подавал прошения о помиловании в адрес царя, Гершуни, как и многие другие террористы нового типа, отчаянно отрицал свое причастие к каким бы то ни было политическим убийствам, а потом послал Николаю прошение о помиловании. Ему удалось добиться замены смертной казни пожизненной каторгой, но, согласно данным полиции, многие его соратники по партии считали такое поведение недостойным и трусливым, и им было трудно спорить со своими социал-демократическими критиками, утверждавшими, что фигура Гершуни была дутой и его репутация незаслуженной(41).
С арестом Гершуни закончился первый активный период в истории Боевой организации, которой в результате пришлось заменять арестованных членов и приспособлять свою тактику к новым техническим средствам и новому руководству. Так, террористы отказались от револьверов в пользу динамита. Поскольку в начале было трудно провести в Россию из-за границы взрывчатку (ее доставка в больших количествах из стран Западной и Юго-Восточной Европы не была организована до самой революции 1905 года), террористы должны были изготовлять бомбы на месте. Эта трудная и опасная работа, выполняемая дилетантами, забрала в один год две жизни: Алексей Покотилов погиб 31 марта 1904 года при изготовлении бомбы в Северной гостинице С.-Петербурга, а Максимилиан Швейцер разделил его участь 26 февраля 1905 года в гостинице «Бристоль». В обоих случаях разрушительная сила взрывов была огромной: номера, в которых находились изготовители, и прилегавшие к ним комнаты были разрушены и тела террористов разорваны в куски: Покотилов был опознан только по его необычно маленькой кисти руки, а части тела Швейцера были найдены в близлежащем парке(42).
В мае 1903 года Борис Савинков заменил Гершуни в качестве организатора и главы боевиков в России, лично занимаясь набором новых членов и играя главную роль в детальной разработке террористических актов. Читая мемуары Савинкова, трудно понять истинную причину его участия в революции, но его пример лишний раз показывает, что боевики «часто вступали в организацию по причинам, отличным от идеологических принципов… (и что) образ террориста как человека, действующего исключительно согласно глубоким и неизменным политическим принципам, прикрывает более сложную реальность»(43).
Сын варшавского судьи, Савинков в молодости казался баловнем судьбы. У него было все: образование, достаточно обеспеченная жизнь, широкие связи (его жена была дочерью известного народника, писателя Глеба Успенского) и привлекательная внешность, что способствовало его репутации ловеласа. Многие люди с похожей биографией шли в революцию, но немногие выказывали такое глубокое равнодушие к социалистической догме, да и вообще ко всем теоретическим вопросам и даже к цели борьбы — освобождению рабочих и крестьян. В ранней молодости в 1890-е годы Савинков отдал должное марксизму и пропаганде среди рабочих, но его воспоминания о террористической деятельности — наиболее ярком периоде его революционной карьеры — показывают его озабоченность ближайшими целями — убийством того или иного государственного деятеля, — в то время как мотивация остается неясной. По словам одного из знакомых Савинкова из эсеров, позднее из партии вышедшего, «глубокая социальная индифферентность и растущий эгоцентризм постепенно стали его отличительными чертами». В противоречии с тем, что ожидалось от революционера, вовсе не народ или массы, а раздутое и требующее самовыражения «я» этого «искателя приключений» диктовало его действия(44).
В то время, когда возможно только догадываться о внутренних причинах увлечения Савинкова террором, его первый роман «Конь бледный», опубликованный в 1909 году, и в какой-то степени второй, «То, чего не было», вышедший в свет в 1912 году (оба под псевдонимом В. Ропшин), могут отчасти служить ключом к пониманию его сложной личности(45). Его психологический анализ террористов, описанных в обоих романах, вызвал скандал среди эсеров, некоторые влиятельные члены партии даже считали эти произведения «по сущности контрреволюционными» и порочащими террористов и самое идею террора. Кое-кто из них даже настаивал, чтобы он остановил публикации и был изгнан из партии, несмотря на его прежние заслуги(46).
Первый роман Савинкова особенно интересен. Это произведение, написанное от первого лица и проливающее свет на психологию революционного убийцы, явно подражает творениям двух современных декадентских писателей — Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, которые оказали сильное влияние на стиль романа, а Гиппиус даже подсказала название. Автор описывает группу террористов, прототипами которых были члены Боевой организации, приводя различные причины, приведшие их к кровопролитию. Поразительно, что в описании Савинкова какой бы то ни было идеализм и жертвенность, возможно, присущие этим террористам в начале, тонут в море цинизма, глупости, морального разложения и обычной уголовщины. По словам историка Айлин Келли, «Конь бледный» был откровенной демистификацией цельного героя»(47).
Главный герой, лидер террористической группы, в котором просматриваются многие черты автора, описан как одинокий и искалеченный человек с неизменно скептическим взглядом на какие-либо идеи и идеалы. Несколько раз он сам признает, что не знает, почему и зачем он участвует в терроре(48). В полном отрыве не только от народа, но даже и от собственных товарищей, он полностью занят и ограничен своими внутренними конфликтами; ему просто безразличен весь мир(49). Его эгоизм, презрение и глубокое равнодушие к чужим судьбам, неважно чьим — жертв или террористов, — безграничны, и в своей готовности проливать кровь он ставит себя выше всего, совершая убийство по чисто личным мотивам. Короче говоря, роман Савинкова, в котором, кстати, автор следует типичному для Серебряного века заигрыванию с религией или, вернее, с апокалипсическими аспектами духовного мироощущения, выглядит как слабое подражание «Бесам» Достоевского. Принимая во внимание автобиографические черты романа, важно отметить, что даже в своих собственных глазах Савинков, известный террорист, бывший одно время членом Центрального комитета партии эсеров, оказывается просто воплощением Николая Ставрогина(50). Как отмечает Келли, вторя Струве: «Роман также очерчивает возникновение нового типа, в котором моральная устойчивость превратилась в равнодушие к морали, — высокоспециализированного техника революции»(51).
