Единственная серьезная попытка объединить левых и представителей иммигрантских азиатских общин была предпринята в Англии. Возникшая на этой основе коалиция Respect завоевала одно место в парламенте, некоторое количество мест в муниципальных собраниях, а затем со скандалом распалась. Причем, читая взаимные претензии участников коалиции, обнаруживаешь, что мусульманские общинные активисты многому научились у своих левых попутчиков, а те, в свою очередь, не научились ничему.
Левые метались от стремления не затрагивать «больные вопросы» (права женщин, гомосексуализм и т. д.) к агрессивным обвинениям по адресу своих недавних партнеров.
Однако что делать левым в подобной ситуации? Прежде всего - придется осознать, что политкорректность в нынешнем виде это не более чем идеология. Иными словами, одна из форм ложного сознания. И для того, чтобы выработать подход, который работает, надо, как минимум, разговаривать с теми, чьи права собираешься защищать.
Эти разговоры могли бы выявить много интересного. Например, что европейские ценности просвещения вовсе не обязательно должны отторгаться представителями исламской культуры. Или то, что вопрос о правах женщин стоит в этой культуре не менее остро, но отнюдь не в формулировке, предложенной западными феминистками.
Дилеммы политкорректности становятся неразрешимыми лишь в том случае, если ставятся в отрыве от конкретных общественных интересов. Как только мы перестаем рассуждать об абстрактных понятиях и соглашаемся взглянуть на реальные проблемы, многое становится ясно и просто.
Совершенно очевидно, что необходима социальная и культурная поддержка мигрантов, которая, в свою очередь, неотделима от регулирования миграции. За такую политику выступают сами «новые европейцы», только их упорно не хотят слушать - ни левые, ни правые.
Точно так же необходимо понять, что «исламская культура» так же неоднородна, как и «христианская культура», что в ней имеют место не только разные, но и прямо противоположные тенденции. Вопрос не в том, как относиться к исламу «вообще», а какие тенденции в его традициях поддерживать.
Любопытно, что все эти вопросы были уже не просто поставлены, но в значительной мере и решены в России 1920-х годов. Слова Ленина о «двух культурах в каждой национальной культуре» задним числом казались многим примитивным упрощением, но в них было куда больше практического смысла, чем в построениях либеральной политкорректности. Надо поддерживать не «чужую культуру вообще» во имя общего принципа «толерантности», а наиболее прогрессивные, демократические тенденции в этой культуре. Иными словами, надо относиться к чужой культуре так же, как к своей. Ведь не готовы же мы принять фашизм на том основании, что это тоже часть целостного мира европейской культуры!
Советская национально-культурная политика 1920-х годов была наивной и далеко не всегда успешной. Задним числом провал советского проекта (произошедший, впрочем, по совершенно иным причинам) бросил тень и на усилия первых послереволюционных лет, в результате которых многие народы бывшей империи обрели чувство собственного достоинства и возможность развивать собственную культуру, отнюдь не противопоставляя себя русской культуре.
Возможно, этот опыт несовершенен, противоречив и незавершен. Но это лучшее, что у нас есть в плане национальной политики. И левым в Западной Европе еще предстоит усвоить уроки ранней советской истории, если они вообще хотят куда-то продвинуться.
«Новые европейцы» хотят стать полноценной и равноправной частью общества, интегрироваться, не теряя своего лица и не порывая со своим прошлым. Арабы становятся французами, а турки немцами, но и французам предстоит стать немного арабами. Ценности европейского Просвещения с его идеей универсальных прав и свобод вполне могут и должны быть восстановлены в качестве руководящего принципа - именно потому, что эти ценности универсальные. Но в разделенном на классы и политические течения обществе работать они будут только в связи с конкретными интересами.
Эти интересы у трудящихся - в конечном счете - одинаковы. Независимо от цвета кожи, формы носа и религиозных воззрений бабушек.
За что Чаадаева любят патриоты
Самый убежденный славянофил, для коего русофобией отдает уже и мысль о переменчивости московской погоды, относится к Чаадаеву непримиримо, но уважительно, с невольной благодарностью за доставленное удовольствие. Я понимаю еще, когда Чаадаева с восторгом читает европеец - все они в душе Астольфы де Кюстины, даже Бегбедер, совершенно пораженный тем, что его здесь приняли всерьез и поили вусмерть; сколько волка ни пои, ты для него медведь. Чаадаев проговаривает вслух то, что все они про нас думают, и делает это сам, без всякого поощрения со стороны Европы.
Лирическое отступление от Европы
Европа нас никогда не любила и любить не будет. В отличие от Штатов, уверенных в своей способности цивилизовать по своему образу и подобию любого дикаря, она смотрит на нас, поджав бледные губы, с полным пониманием безнадежности всякого воспитания. Когда мы устами нашей власти задаем Европе агрессивно-обиженный вопрос: «Почему вы подползаете все ближе к нашим границам? Почему переманиваете наших сателлитов? Почему у вас двойная мораль, неужели мы хуже?» - Европе давно уже следует произносить в ответ такой же агрессивно-плаксивый монолог: «Да, да! Мы вас не любим! Потому что, несмотря на всякие балканские казусы, мы давно уже чистенькие, хорошенькие девочки и мальчики, соблюдающие правила, с двадцатью веками христианской цивилизации в крови, а вы ужасный, страшный монстр с огромной ядерной дубиной и газовой кукурузиной! Вы не умеете себя вести, мы вас боимся, вы пахнете, вы все время говорите, что вы лучше всех, и вдобавок хотите, чтобы мы вас приняли в игру. Мы не можем и не будем играть с вами в ваш грязный мяч, любой афроевропеец из Алжира нам любезней, чем ваш турист из Сыктывкара, и хотя самые страшные события мировой истории начинались именно с нас (да у нас в основном и разворачивались), - мы обучаемы и стараемся не повторять ужасного! Больше того: когда мы рубим головы своим королям и фрейлинам, мы, конечно, ужасно грешим против Бога и милосердия, но мы по крайней мере Рубим Головы, с двух больших букв, с полным сознанием масштабности момента, - тогда как вы, занимаясь этим почти постоянно, относитесь к процессу как к рубке капусты, и потому любое наше злодейство перед Господом лучше вашей добродушной бесчеловечности; любая, самая жестокая история есть все-таки прогресс по сравнению с ее отсутствием, с безначальным и бесконечным доисторизмом. И даже тоталитаризмы у нас разные: наш фашизм - эксцесс движения вперед, ваш тоталитаризм, повторяющийся из раза в раз, - всего лишь выражение вашего безразличия к личности и топтания на месте. Мы вас не лю-ю-юбим! Мы будем вам гадить, как можем, хотя мы давно уже почти ничего не можем, страдаем от своих беженцев и питаемся вашим вонючим газом» (рыдания).
Так вот, почему он любим Европой - понятно. Но откуда радость самых что ни на есть россиян, читающих и перечитывающих его с неизменным умилением? Ведь ничего особенно приятного он нам не сообщает - напротив, таких хлестких инвектив Отечество не выслушивало ни от одного из своих сынов, кроме Ленина с Чернышевским.
Думаю, причин три. Во-первых, все, о чем подспудно догадываешься и что боишься назвать вслух, у Чаадаева провозглашено открытым текстом, прямо и бесстрашно. Диагноз «внеисторическое бытие» поставлен именно им. Поскольку главной особенностью российской истории является ее отсутствие, то есть невозможность расставить этические оценки, извлечь уроки и не ходить по граблям. Для кого-то это знак особой избранности, для кого-то, напротив, свидетельство неполноценности, однако с фактом не поспоришь.
Во- вторых, если Чаадаев сказал вслух то, что у всех наболело, и ему ничего за это не было, кроме домашнего ареста на год и месяц и провозглашения сумасшедшим (от чего никто еще не умирал), это дополнительное облегчение. Мы как бы препоручили Чаадаеву сказать о Родине все самое дурное и горькое, и он это выполнил, и нам уже можно не беспокоиться. Зрелище чужой храбрости почти так же утешительно, как созерцание чужой работы.
Третье и главное: Чаадаев открыл одну из самых действенных психотехник. Он предоставил всем нам возможность сваливать на Родину большую часть собственных неурядиц. Точней, именно в этом и заключено высшее милосердие России: на ее фоне ты почти всегда в шоколаде. Ее власть ни за что не отвечает перед народом, каждый чиновник мнит себя Бонапартом, от бездомных детей и голодных старцев не продохнешь, вертикальная мобильность вплотную зависит от лояльности, государство лжет на каждом шагу - чтобы плохо выглядеть на фоне такого Отечества, надо быть Савонаролой, домашним тираном, серийным убийцей. При этом, никогда и ни в чем не признавая личных ошибок (мелочи не в счет), государственные вожди и их идеологи вечно обвиняют во всем тебя, рядового гражданина: это ты недостаточно предан, мало их любишь и вдобавок нерасторопен в собственном спасении. Понимаешь ли ты, червь, что родиться в России есть уже само по себе величайшая милость природы, что тебя здесь терпят только из сострадания, что по грехам твоим ты в любой момент достоин расстрела через повешение с конфискацией всего лично тобою накраденного имущества?! Поскольку этот дискурс остается неизменен при всех властях, как либеральных, так и консервативных, - приходится признать его имманентной особенностью российской государственности; немудрено, что каждый диссидент здесь бесконечно уважает себя - от противного, господа, от чрезвычайно противного!
