люди, гордящиеся тем, что никогда не смотрят телевизор. Другая крайность тоже незавидна, и неприятны любители острот, которые тебе пересказывают пелевинские бон мо два раза в день (да и я сам был грешен). Вот примерно так же, как я наблюдаю ведущего телепрограммы на федеральном канале, который с натугой говорит слово «хайп», и у меня впечатление, что ему перед эфиром велели: «Скажи про хайп, это надо, будешь модный». За Святое Писание романы Пелевина выдают совсем уж маргиналы, гораздо чаще говорят: «тонко подметил» ровно в смысле: «Помните, как это сказано в [одном онтологическом явлении] — „Мы перестали лазить в окна к любимым девушкам“. Как это тонко и грустно сказано!»
II
Так вот, я попытаюсь придумать третий путь для честного обывателя, который чурается крайностей, и вместе с тем, имеет некоторый запас любопытства и терпения, чтобы читать внимательно популярные книги. Вот перед ним модный роман — что из него можно извлечь?
Можно извлечь много полезного, причём не обязательно полюбив автора, книгу, стиль и остроты.
Это несколько тем для персонального обдумывания или разговора с друзьями. Чем не хорош повод? Не хуже любого сообщения в прессе об очередной акуле в формалине.
Во-первых, вот перед нами книга, посвящённая современному искусству (на самом деле это не так, она посвящена одному из пресловутых «основных вопросов философии»), и становится поводом для честного обывателя порассуждать, как оно (искусство) устроено. Что вообще является искусством, а что нет. Как работает общественная конвенция признания.
Ну вот, к примеру, Ирина Антонова пишет: «А в мире и сейчас, и в обозримом грядущем осталась только реальность как стена, как груда кирпичей, которую нам и показывают, говоря: вот это искусство. Или показывают заспиртованную акулу, но она вызывает только отвращение, она не может вызвать другое чувство, она не несет ничего возвышенного, то есть идеала. Как выстраивать мир вокруг отсутствия идеала?.. Я не пророк, но мне ясно: то, что сейчас показывают на наших биеннале, это уйдет. Потому что консервированные акулы и овцы — это не художественная форма. Это жест, высказывание, но не искусство.
Пока есть — и он будет длиться долго — век репродукций, век непрямого контакта с художественным произведением. <…> Постепенно люди отвыкнут от прямого общения с памятниками. К сожалению, несмотря на туризм и возможность что-то посмотреть, новые поколения все больше будут пользоваться только копиями, не понимая, что есть огромная разница между копией и подлинным произведением. Она зависит от всего: от размеров, материала, манеры письма, от цвета, который не передается адекватно, по крайней мере, сегодня. Мазок, лессировка, даже потемнение, которое со временем уже входит в образ, мрамор это или бронза, и прочее, прочее — эти ощущения окончательно утеряны в эпоху репродукций. <…>Чтобы содержание искусства было доступно людям будущего, надо смотреть на великие картины, надо читать великие произведения — они бездонны. Великая книга, будучи перечитанной на каждом новом этапе жизни, открывает вам свои новые стороны. Я пока знаю тех, кто перечитывает великие книги. Их ещё много. Но все больше будет людей, кто никогда не станет перечитывать ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Гете, ни Томаса Манна. Понимание поэзии тоже уходит. Думаю, в будущем только редчайшие люди будут наслаждаться строками „На холмах Грузии лежит ночная мгла…“» [417].
Ну, понятно, что бывший директор Музея им. Пушкина — человек старых взглядов на искусство, и для некоторых честных обывателей вправду, консерватизм — последнее прибежище.
Но что интересно, упоминаемая «акула в формалине» Демьена Херста, по правилам называемая «Физическая невозможность смерти в сознании живущего» (1991) имеет свою интересную историю. Вот поймали тигровую акулу, засунули её в аквариум с формалином, и продали как предмет искусства за $50.000. Потом акула протухла, у неё отвалился плавник, и вышел некоторый конфуз. Тогда с акулы сняли шкуру и натянули её на каркас — она превратилась в чучело акулы в формалине. Потом чучело продали за уже $12.000.000 — и всё это вызвало тогда (и сейчас вызывает) массу вопросов. Теперь это не совсем та акула, но по-прежнему остаётся объектом искусства. Что произойдёт, если заменить часть арт-объекта? Или даже весь? Есть ли китайские арт-игрушки, точно такие же, как настоящие, только не приносящие всплеска духовности?
Все эти разговоры восходят к старой книге Лема «Сумма технологии»: «К чему, собственно, стремится любитель искусства, готовый всё отдать за подлинного Ван Гога, отличить которого от мастерски выполненной копии он может, лишь прибегнув к услугам целой армии экспертов?» [418] И вообще — при известном совершенстве копирования, где возникает (или кончается) то, что вызывает восторг, что собственно делает арт-объект источником эмоции?
Ну, конечно, к услугам читателя новой книги Пелевина пресловутые бон мо — парадоксальные остроты. Дело не в том, что они смешны, а в том, что они становятся деталью общественного языка и можно сэкономить на объяснениях.
Эти романы очень похожи на новогодние ёлки, в которых ствол и ветви сюжета — необязательное приложение к игрушкам и хлопушкам острот. Но разве это беда? Есть такие книги, в которых и одного интересного слова не найдёшь.
Во-вторых, читатель может подумать о сексуальности будущего мира. Секс и семья — это то, что хуже всего подаётся футурологическому описанию. Телевизионная связь и летающие такси нащупываются всеми, а вот семейные отношения чрезвычайно трудны для писателя. Я, по крайней мере, знаю всего пару романов, в которых было что-то интересное.
Тут я сделаю личное отступление — в своё время у меня попросили рассказ для сборника фантастических рассказов про избыточно толерантное общество. У меня нашёлся один такой (правда, совсем не по теме). С этим сборником вышел форменный скандал в благородном семействе. Множество просвещённых людей топало ногами, говоря, что на них подуло смертным холодом из окна Овертона, сам доктор Геббельс написал эти чудовищные тексты, вот они гонения на тех и на этих, и проч., и проч. Так вышло, что благородная общественность знала из оглавления чуть ли не единственного автора, то есть меня, а остальных фантастов не различала ни на слух, ни на вкус, ни на цвет, оттого приходила ко мне с укоризною и разными нехорошими словами в разные аккаунты социальных сетей. Я, впрочем, тоже рассказов этого сборника не читал (кто-то сразу же стащил мой авторский экземпляр), и могу подозревать, что под обложкой никто не нашёл бы даже подобия условного Платонова и условного Тургенева. Но я имел дело с десятком людей, вовсе меня не читавшими, — им чтение было без надобности, как и лемовскому
