который в душе понимает своё промежуточное положение между метрополией (условным Римом, «Западом» или «Америкой» и страной родных осин, пиний, саванн или пустынь. Причём это должен быть человек образованный, владеющий языками — что даёт особый смысл этому промежуточному положению. Эмигрант, желающий в бессчётный раз доказать правильность своего выбора — не интересен. Интеллектуал, для выгоды повторяющий политические штампы — тоже.
А вот самостоятельная фигура Борхеса в этой чехарде "левого" и "правого" как раз фигура очень важная.
Это проблема латиноамериканской культуры, я наблюдал это в разных странах. Тип такого россиянина описывался в русской классической литературе многажды.
Но очень важно и то, что Борхес при этом любит Аргентину, хотя у этой любви есть особый привкус — что-то вроде «Я люблю родину, но я знаю, где рай». Тетельбойм пишет: "Борхес рассказывает о своем безграничном восхищении Соединенными Штатами. Он был поражён, когда в Остине услышал, как рабочие, копавшие канаву, говорили на английском — «на языке, в котором, как мне всегда казалось, было отказано людям этого класса». Его воображение, несомненно, рисовало картины, напоминающие чем-то фильмы Уолта Диснея или сцены из «Волшебника страны Оз». Соединенные Штаты стали для него феерическим, почти неземным мифом, достойным волшебной сказки. Поэтому, откровенно признаётся он, было так странно «убедиться, что и там встречаются вульгарные вещи — заросшие сорной травой пустыри, размякшая земля, лужи, грязные дороги, мухи, бродячие собаки»… (В тот момент он не помнил, что во времена маккартизма Соединенные Штаты отказали ему «как коммунисту» во въездной визе: разведслужбы «предъявили счёт» за двадцать юношеских стихотворений, которые он озаглавил «Красные псалмы» или «Красные ритмы» и никогда не публиковал отдельной книгой. Но так как несколько стихов из этого цикла появилось в испанском журнале, автора занесли в рубрику «красных». А потом бюрократы, по-видимому, опоздали внести необходимые поправки в его досье.)
Увлечение Соединенными Штатами зашло так далеко, что, посетив поле сражения в Эль-Аламо, он восхвалял там победу звездно-полосатых, которая окончательно решила судьбу Техаса, ранее принадлежавшего Мексике". (Это крайне возмутило мексиканцев, которые уже пригласили Борхеса).
Именно поэтому в список антипатий Борхеса навсегда попала кастровская Куба — и он был особым публичным деятелем, одним из немногих, что в традиционно левых интеллектуальных кругах от Рио-Гранде до Огненной земли, то и дело говорил о неприятии левых идей.
Извините, если кого обидел.
06 ноября 2007
История про Борхеса (III)
…Продолжение истории следующее. Всё бы хорошо, да 15 сентября 1976 Борхес приехал на неделю в Чили, где уже три года правила военная хунта.
Про чилийскую хунту говорят много, именно потому, что она стала особым символом советского сознания. Немецко-фашистская гадина ушла в прошлое, а вот каски чилийских военных были вполне похожи на фашистские. И когда власть переменилась, довольно много людей (не особенно разбираясь в тонкостях чилийской экономики и истории) начали заочно любить Пиночета просто потому что раньше его ругали в газете «Правда».
Судя по всему, Борхес хвалил чилийскую хунту именно потому, что она декларировала борьбу с марксизмом и социализмом любых расцветок: «Газета «Ла-Сегунда» от 20 сентября подробно описала пышный прием, устроенный в честь Борхеса Чилийской академией языка. Учитывая высокое положение этой организации, Борхес постарался быть на высоте и говорить соответствующим языком. В своей речи он обрисовал лингвистические мечты о будущем. Но главным было все-таки его политическое кредо: «Я знаю, что в эту эпоху анархии, здесь, между Кордильерой и морем, существует сильное государство. Лугонес предсказал сильное государство, когда говорил о часе меча. И я открыто заявляю, что предпочитаю меч, предпочитаю обнаженный меч потаенному динамиту. Я говорю об этом, ясно и точно представляя, что это значит. Ведь моя страна уже выбирается из трясины, и я надеюсь, что выберется благополучно. Я уверен, что мы в силах освободиться от этой трясины, в которой оказались. Вы здесь уже всплыли из нее. И теперь мы видим: Чили, этот край, это государство, не только очень протяженная страна, это еще и благородный меч»…
После этого Борхес спустился с 22-го этажа в кабинет командующего чилийскими ВВС и члена военной хунты генерала Густаво Ли, того самого, кто отдал приказ о бомбардировке правительственной резиденции — дворца «Ла Монеда». Генерал сказал, что очень взволнован этим посещением: «Просто не верится, что вижу вас здесь, так близко. В жизни не слышал ничего более несправедливого, чем расхожее мнение, будто солдаты и вообще военные — люди необразованные…» Борхес ответил, что он никогда не говорил и не думал так, что он и сам чувствует себя военным. В Мадриде, откуда он прилетел, он публично заявил, что поддерживает правительство Пиночета. «Демократия, — вновь повторяет он, — предрассудок». Чуть не на следующий день взорвали Орландо Летальера, ну и слова про «потаённый динамит» надолго запомнили члены Нобелевского комитета. Несмотря на мораторий по выносу сора из нобелевской избы Лундквист говорил, что визит Борхеса в Чили лишил его шансов на медаль.
Потом один из журналистов задал ему вопрос: «Как может человек, далекий от политики и рассуждающий о ней лишь в абстрактном плане, в то же время так решительно выступать в защиту конкретной политической ситуации, сложившейся к этому моменту в Чили?» — «Дело в том, — отвечает Борхес, — что Чили сегодня, как мне представляется, спасает не только себя, но и некоторым образом спасает всех нас, и я, как аргентинец, не могу не быть благодарен за это». А еще раньше, в Сантьяго, он так же говорил о своем отношении к политике: «Я думаю, что и с гражданской, и с политической точки зрения я жил правильно. Моя совесть чиста. В политическом плане — мне не в чем раскаиваться». А вот он ведет откровенный разговор с аргентинской прессой: «Президент Республики генерал Видела пригласил нас, группу писателей, на обед, и я сказал ему: „Я пришел, чтобы лично поблагодарить вас, генерал, за все, что вы сделали для родины, спасая ее от бесчестья, хаоса, гнусности, в которой она погрязла, и более всего — от идиотизма…"».
Володя Тетельбойм довольно саркастически замечает: «И ничто не шевельнулось в его душе? Он не испытал ни малейшего угрызения совести? Чувствовал себя связанным оказанными ему почестями? Или, может быть, все объясняется его убеждением, что все проблемы могут быть решены тремя или четырьмя «диктатурами рыцарей»?
Но нет, под конец жизни в активе Борхеса было много разочарований, как и много и извинений. Всё же он не упырь был, и потом стал говорить orbi et urbi, что концлагеря
