Единодержцев сокрушала жалость,
И нежностью, как ржой, изъелась сталь,
В рот дуло положить -- какая шалость,
Какая невеселая печаль!
А сколько трусостью их удержалось!
Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей.
Как думаешь, застрелится Фаддей?
Небось, застрелится! И жаль Фаддея!
Он много поизвел своей родни -
Да все о животе своем радея -
Как на Руси водилось искони.
Россия, невенчанного злодея
В своих молитвах светлых помяни -
Кровавого Иоську-инородца!
Уж попотел для твоего народца! -
Антон взглянул и очи опустил
Чтобы, смеясь, не поднимать их боле:
Верховный, разумеется, шутил,
Как репортер Синявский на футболе.
А может быть, и вправду ощутил
Под печенью позыв саднящей боли -
Как школьник, вытащив плохой билет -
Поди-ка вспомни через столько лет!
Однако помнится, что было утро
Весьма прекрасней прочих над Москвой.
На тротуары сыпанула пудра,
Но съелась вдруг тотчас же синевой.
С портретов Сталин улыбался мудро,
А по Кремлю расхаживал живой.
Не собираясь выходить с повинной,
Окуривал усы "герцеговиной".
Уже трамваев воскурен трезвон,
Уже и город дворниками полит
Обильно, но из рук, конечно, вон -
Сноп брызг уйти от бровки нас неволит
В не то амфитеатр, не то амвон,
Где Тито, либо Франко глаз мозолит,
А может, Мендель -- жрец антинаук -
Под суперлупой ползает, как жук.
И точно, помнится, в то время Тито
Иначе не бывал изображен,
Как только у корыта Уолл-стрита,
Лицом до безобразья искажен,
У Аденауэра ж лицо не брито,
Он вечно лихоманкой поражен.
Но нашего правительства все члены
Зато столь мужественно просветленны!
Сколь милый, сколь непьющий вид у них!
Сколь воротник у них всегда опрятен!
Бородки клинышками у одних,
Усы у прочих всех без квасных пятен.
Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других,
Властей мне предержащих вид приятен.
А глас властей! Но, муза, помолчи!
Не смей напрашиваться на харчи!
А статуи! Ваял их, верно, Фидий!
Какой величественный рост всегда!
А позы, жесты! Не моги! Изыди!
Я хоть напыжусь, подбочусь -- куда!
Мне никогда не быть в столь славном виде:
Как ни тянусь, ни топорщусь -- беда!
А на карнизах -- волгари! Иртышцы!
Какие торсы! Ягодицы! Мышцы!
А стройки! Строится и то, и се
Быстрей, чем я пишу стихотворенье.
Нет ничего построенного, все
Возводится, как в первый день творенья!
Сюда бы Маяковского! Басе!
Слетаются, как мухи на варенье, -
Весь день мотаются туда-сюда:
Какая быстрая у нас езда!
Сколь инженеры на площадках важны!
Подумаешь: Рокфеллер! Вандербильт!
А зданья до чего ж многоэтажны!
А где таких отыщется Брунгильд
В кассиршах? А у них сколь очи влажны!
Ах, жалко, что совсем я не Ротшильд!
Хоть три рубля иной раз и со мною
На выпивку -- увы тебе, мясное!
Уж так и сяк -- селедочка с лучком!
Сказал и вспомнил чесучевый китель.
Читатель, милый, здесь бочком, бочком!
Сей тип -- обыкновенный возмутитель
Покоя твоего. Власы торчком?
Да он давно усопши! Он обитель
Себе нашел под елью вековой.
Небось, не покачает головой,
Не отойдет, попыхивая трубкой,
Не станет в мир иной переселять.
Спокойство обрети! Беги за шубкой,
Которая пошла хвостом вилять
Между народом -- с беленькою зубкой
И прочая -- канальством удивлять.
В разрез с обыкновеньем деревенщин,
Ты знаешь: нет изделья лучше женщин.
Все царства мира и вся слава их -
Ничто в сравненьи с оргиями плоти,
Да каб для одного! Для обоих!
Из коих оба временно в комплоте...
Ты рвешься к власти... Вобрази на миг
Кошмар допросов... мошкару в болоте!
Ну, предположим, ты успел, ты стал!
В тебе все сердце, а ведь не металл!
Скажи, ты мог бы видеть вдовьи слезы
Без содроганья? Отправлять в расход?
И в страшные российские морозы
Благословлять казачество в поход
С трибуны Мавзолея? Грезы! Грезы!
От грез, читатель, нам один расход.
Негрезлив будь! Будь весел и кристален!
Не выйдет... не пытайся быть как Сталин.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Читатель, милый, очень любишь книг?
Ну, тех, что собираешь по подписке
В своей квартире по месту прописки,
Покоя не даря себе на миг?
Тех, к коим, чуть увидел, уж приник,
Которые, не подвергая чистке,
Ты выстроил для совести очистки
В шкафу, что, как столь многие, безлик.
Ну, в том, на коем выставлены вазы?
Еще шепча: Все суета сует! -
Ты громоздишь на песнопенья сказы,
Которые пора снести в клозет...
Похвал в сем сердце не ищи -- их нет,
Страшусь тебя, бегу я, как заразы.
Какой в свой дом не тащишь ты заразы?
Я не имею здесь в виду их суть,
Хоть и она, благонадежен будь,
Являет редко перлы и алмазы.
Но повести, романы и рассказы
Меж пухлых строк своих скрывают жуть
Унылой болести какой-нибудь,
Какой томятся все еще Евразы.
Поверь -- печатный том есть род турбазы
Для молей, тараканов и клопов,
Животных, любящих сухие пазы
В твореньях корифеев и столпов.
Так если ты не моден, не хипов,
Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы.
К чертям твои Марго и Рюи-Блазы!
Возьмем Аксенова -- какой в нем прок?
Хоть он в чужом отечестве -- пророк,
Подумаешь -- глоток карбоксилазы!
Нам эмигранты вовсе не указы:
Нам кажется, в них скрытый есть порок
Смотреть с тоской на кинутый порог,
На Питеры, Одессы и Кавказы.
На под Ельцом растасканный сенник,
На неколхозную копенку в поле,
На киселем залитый крупеник.
На выходцев России свежих боле...
Я не люблю "певцов народной боли",
Мне дорог лишь молчанья золотник
Полцарства за молчанья золотник!
Но Роберта молчанье стоит больше -
Уж царства целого размером Польши.
Да он не помолчит -- ведь он шутник!
К стопам Евгения бы я приник,
Чтоб он сидел над строчкой можно дольше...
А чудные стихи другой гастрольши?
Да ведь она души моей двойник!
Сей голос из Элизия изник,
И, в злейший час мой за него ратуя,
Люблю, друзья, его за красоту я!
Какая ложь, что стих у ней поник!
Его ахматовскому предпочту я.
Да что ж я вскрыл души моей гнойник?
Открою до конца души тайник,
Поведав, что люблю мою Татьяну
Любовью чистой, братней без изъяну -
Нежней, чем Антигону Полиник.
Какой прекрасный девственный родник
Ее поэзия! Пока не стану
Землей унылой, восхищаться стану.
Да где прочесть? Она не пишет книг...
Хоть книгами в Москве полны лабазы,
Но редко вижу книг моих друзей,
Иду в библиотеку, как в музей.
А те, кто напечатались лишь разы
Десятком строчек? Сколь их ни глазей -
Не выищешь, хоть закрывай музей!
Подамся в хрипуны и скалолазы.
В опальные поэты. Так верней
Найти аудиторью -- а без ней
Тоска и склочность лезет во все лазы.
Еще немного и скажу: Заразы!
А ну набрать меня да пожирней!
Уж бисерком попотчуем свиней,
Привыкших хряпать только хризопразы.
И разревусь, как не ревут белазы,
Но лишь одни белуги. Тяжело
Быть ясным, как оконное стекло,
За коим все огни овощебазы
Иль детский сад... дороги замело,
И скверным инеем покрылись вязы...
Когда везде сплошные неувязы -
В писательском и личном бытии...
Но самои нелегкости мои
Подчас дарят мне чистые экстазы,
И вспоминаю Тетушкины зразы,
Иль Царского певучие струи,
Иль давние Воронежа строи,
Или Жидкова-старшего проказы.
Во мне кипит и плещет как родник,
Куда-то вдруг уходят боль и морок.
Как светел я тогда без оговорок!
Творя эпохи двойственный дневник,
Я лишь дитя, которому под сорок
И тесен мне фуфайки воротник!
Как вора, я держу за воротник
Эпоху целую. Мне нет предела.
А равным образом мне нету дела,
Какою ворожбою я проник
В ее алмазный каторжный рудник,
В горячий гиблый кряж водораздела.
Ведь труд проходчика и рудодела
Со слов отца я знаю, не из книг.
Как сын отца, как выходец с Урала,
Я жесткости встречаю кайляком,
Трудом без судорог и без аврала.
Эпоху не размелешь языком.
И молвит мне гранитным языком:
Не надо в честь мою писать хорала!
Не надо в честь твою писать хорала?
Тогда, быть может, гимны? Я бы смог...
Как раз для гимнов эта мгла и смог...
А на мотив хоть Старого капрала!
Или венок сонетов магистрала
Столь вычурного, что спасай нас Бог!
Или эклогу закатать в сапог,
Да так, чтоб самого слеза пробрала!
Чтоб счел меня своим Санкт-Петерборх,
Чтоб был в Москве я проклят всенародно.
Соборно! Всенощно! Садогородно!
Чтоб ЦДЛ из недр меня исторг.
