В этом смысле она – единственна, а всякая единственность и непоколебимость в наше время – великое достоинство. Религия – это поклонение исторической мудрости, но не сама мудрость. Она исключает (сводит к возможному минимуму) злободневность мудрости и только этим и злободневна.
В этом консервативном качестве она и необходима и осознает сама себя, исключая, однако, возможность своей сколько-нибудь полной языковой модернизации. Нельзя объяснить современность библейским языком, но ввести в современность как бы уже и нерукотворную Библию можно и должно – иначе прервется связь времен и будет утеряна достигнутая когда-то мудрость.
Отдельно стоит Чехов: у него нет своего языка, в нем нет ничего от Достоевского или Толстого (он сам не верил в свой язык, а потому и в себя как писателя).
Язык Чехова индивидуален уже тем, что, как никакой другой, стремится к исключению собственной индивидуальности. Чехов говорит о субъектах, но ему самому не нужна его субъективность, а только объективность и общедоступность, и вот у Чехова такое множество подражателей (и не безуспешных), как ни у кого другого. Чехов – редкостно космополитичен. Он ближе всех писателей к языку эсперанто. Он легко переводим на все языки, и все его герои – к переводу приспособлены более, чем чьи-то другие герои.
Чехов – новая страница в истории литературы (и – искусства?), но не дай Бог, чтобы эта страница стала претендовать не только на единственность, но и на свое превосходство, – сам-то Чехов ни словом никогда на эту роль не претендовал, всякая историчность была ему чужда (у него нет ни одного исторического произведения), а свою современность он угадывал в ее космополитичности. Его герои (а значит, и язык) близки и понятны всему человечеству, герои Платонова воспринимаются как производные исключительно русской действительности.
В литературе всегда есть, должны быть Чеховы и Платоновы своего времени. Это ее границы, которые она сама себе в разные времена назначает и в те же времена в этих границах ищет.
Чем большее пространство включают они, эти языковые границы, одна из которых исходит из космополитичности наших представлений, а другая из национальных признаков, особенностей и возможностей, – тем больше и сама литература.
Человек может быть индивидуален в нации, и только через нацию он может быть человечеством. Нация – одно из слагаемых человечества, а без слагаемых нет суммы.
Когда я писал “Мой поэт” (книга о Чехове), я об этом не думал, а нынче – одолевает.
О победах. Победа – это достижение благополучия. Где-то я читал и не так давно: 86 процентов французов считают себя счастливыми людьми. Что-то не верится. Но если не 86, а 43 процента – это же огромная цифра, которой никогда не достигала (и никогда не достигнет) Россия.
Россия достигала мощи, мощи размеров прежде всего, но не благополучия. Ее количество никогда не переходило в ее же качество, разве только в чье-то чужое. Россия никогда не знала оптимума, оптимальных величин. И не знает. И не узнает: слишком много наций, укладов, психологий, интересов.
Совершив территориальные приобретения, Россия не получила ничего подобного тому, что получили в свое время другие метрополии – Великобритания, Испания, Франция. Не истребляла она, подобно САСШ, и аборигенов. Не оставила после себя ни Африки, ни Центральной (отчасти Южной) Америки. Ее бывшие колонии, будучи таковыми весьма условно, жили и живут благополучнее метрополии. Россия вела себя по отношению к ним столь же гуманно, сколько и бестолково.
Неизвестно, что было бы разумнее предпринять на тех дальних рубежах и в тех временах, – содержать армию или заключать с Грузией, Арменией, Польшей, Бухарой и др. самостоятельными государствами договоры и обязательства, предусматривающие их независимость и поддержку в случае их завоевания кем-то третьим. У Германии, Турции и Англии вряд ли возникли бы намерения завоевывать собственно Россию, но ее экспансии они опасались. Вообще-то говоря – а зачем быть великой державой? Чтобы больше всех иметь самых разных проблем? Швеция да и Англия тоже перестали быть великими, разве им от этого хуже? Если бы все четыре части Швейцарии были большими, разве они сумели бы создать столь крепкую и надежную конфедерацию?
Но русская государственная и национальная мысль со времен Ивана Грозного строилась именно на территориальных устремлениях, которые где-то и когда-то далеко перешагнули разумный предел, реальную необходимость и приобрели не оправданное, но самодовлеющее значение. Конечно, до поры до времени это было необходимо – России нужны были выходы к морям, нужно было отвести постоянную угрозу Казанского и Астраханского ханств, и в этих случаях подобная военная политика была оправдана. Не надо было отдавать Японии Дальний Восток, но и не надо было воевать с ней из-за Порт-Артура.
Собственно, другой политики в те времена и не было, война и завоевания – этим кто имел хоть малейшую возможность, тот и занимался.
Это – так. Но когда, скажем, та же Литва нынче обвиняет Россию в исконной по отношению к ней агрессивности, для этого нет оснований – Россия воевала Литву, Литва с той же степенью агрессивности – Россию, а уж кому повезло (Смоленск 110 лет был под литовцами, они осаждали и Белозерск), кому – нет – дело другое. Равнозначность противников после войны забывается очень быстро, и побежденный объявляет себя жертвой агрессии, а победитель в лучшем случае – жертвой необходимости, а то и просто-напросто славным победителем, для которого победа есть высшая и безоговорочная справедливость. Только благодаря Советской Армии, по сути дела, армии русской, та же Литва получила Куршскую косу и Клайпеду, которых она никогда не имела, но сейчас она требует незамедлительного вывода “оккупационных” войск России, которые находятся там со времен второй мировой войны, то есть с тех пор, когда эти войска присоединили к Литве Куршскую косу и Клайпеду (немецкий город Мемель). Да ведь и сам Вильнюс (польское Вильно) тоже был восстановлен как литовский город не без участия “оккупантов”. Интересно – были ли когда-либо такие оккупанты, которые столь же значительно расширяли бы территорию оккупированной страны в ее собственную пользу? К тому же ведь речь идет об установлении границ на момент заключения пакта Молотова-Риббентропа, а в строгом соответствии с этим Литва ох как потеряла бы.
Или – Латвия. Глубоко убежден (много читал по этому поводу) в том, что если русские совершили Октябрьскую революцию, то латыши ее спасли. Если бы не латышские красные стрелки и не латышская ЧК, Ленин уже к концу 1918 года снова был бы в привычном своем амплуа полит-
эмигранта. Так зачем же нынче считать, кто кому оккупант и кто кому навязал Советскую власть – латыши России в 1917-1919 годах или русские латышам в 1940-м?
Теперь прибалтам в обязательном порядке нужна победа над Россией. В любом виде.
Каждая нация имеет право на самостоятельность прежде всего от природы, а не от тех или иных военно-политических и других событий. Но самостоятельность требует и цивилизации.
Военная победа – понятие неправовое, хотя любая война ведется будто бы во имя права. До реализации любого права человек и нация должны созреть. Реальное право созревает, только после этого оно декларируется. А не наоборот. Созрели прибалты – и прекрасно, но нельзя забывать и о “национальных меньшинствах”, которые тоже ведь зреют в смысле правосознания.
Уж какой умница русский философ К. Леонтьев! В 1891 году сказать, что Россия пройдет через социализм и что выход из социализма будет затем страшен и труден, – это каким же надо было обладать предвидением? Наш президент и на три месяца вперед ничего не предвидит, а тут – на сто лет.
Но и у Леонтьева та же мечта – очень русская! – о Дарданеллах. Когда же, наконец, Дарданеллы, Босфор и Константинополь будут “нашими”?
Зачем нам была бы такая победа?
Господи! Сколько бы еще бед хватила, сколько бы крови пролила Россия и чем бы все это кончилось, если бы она в некую “историческую дату” с чувством исполненного “исторического долга” и исторической справедливости захватила бы Дарданеллы? Мы бы весь мир, мусульманский прежде всего, – навсегда восстановили против себя.
А без Босфора, без Дарданелл, без Константинополя? Без них мы ни в чем не испытывали особых затруднений. Никто не задерживал наших торговых кораблей в Черном море в мирное время, а удержание проливов во время войны, повторяю, обошлось бы нам невиданной кровью, и все равно мы бы их не удержали, все были против – Европа и Азия, и турки и англичане, об американцах и говорить нечего, американцам до всего на свете есть дело и забота, но они – люди дела и прагматики – только-только начинают понимать, что это их очень серьезный, а может быть, и самый большой недостаток и просчет.
И еще о наших победах.
“Победа Октябрьской революции”.
