Но будем смотреть горькой правде в глаза, их - этих людей - среди западной интеллигенции, к сожалению, меньшинство. Большинство же, ослепленное социальной нетерпимостью, с мышлением, заклишированным сомнительными постулатами рутинной доктрины девятнадцатого века, а то и просто демагогически спекулирующее на модных политических веяньях, встречает в штыки каждое наше слово или начинание.
Вот уже почти шестьдесят лет продолжается зверское избиение русской интеллигенции. Почти шестьдесят лет нас расстреливают, гноят в лагерях и тюрьмах, заживо хоронят в психиатрических застенках, или, в лучшем случае, изгоняют из страны. У меня не хватило бы никакого места, чтобы привести здесь весь мартиролог великих жертв этой кровавой вакханалии, от Бабеля и Ахматовой до Пастернака и Галанскова.
Но определенная и, прямо скажем, с большим общественным весом часть западной культурной элиты неизменно бубнит, что колбасы на Востоке становится все больше и расцветка ситца все разнообразнее. И за примерами недалеко ходить, стоит только познакомиться с многоименным набором высказываний о Советском Союзе - от Бернарда Шоу до Жан-Поля Сартра.
Нас часто упрекают в том, что мы-де не стараемся понять злободневнх проблем Запада: несправедливости распределения материальных благ, инфляции, безработицы, неоколониализма. Смею вас заверить, что все мы очень близко принимаем к сердцу каждую из этих проблем. Но я позволю себе здесь одно житейское сравнение. Ваши проблемы - это проблемы человека, страдающего от морской качки.
Есть такие проблемы? Несомненно есть, причем очень тяжелые, и они требуют своего разрешения. Но наши проблемы - это проблемы утопающих в открытом море, безо всякой надежды на спасение. Судите сами, какие из этих проблем тяжелее и неотложнее, тем более, что если события будут развиваться в том же, как и сейчас, направлении, то наши сегодняшние проблемы станут вашими завтрашними проблемами. И тогда уж действительно никто и никому не сможет помочь.
Но если худшее все же случится и демократии суждено погибнуть, мне хотелось бы уже сейчас обратиться к тем своим коллегам по профессии, которые сегодня, разжигая национальную и расовую ненависть и подменяя серьезный общественный разговор крикливой социальной демагогией, подрывает самые основы свободного мира: когда придет ваш черед, не кричите перед расстрелом или отправкой на этап, что вас обманули. Нет, вы жаждали быть обманутыми, хотя мы вас предупреждали. И наша совесть перед вами чиста!
Итак, я заканчиваю. Мне остается только последовать ценному указанию моей корреспондентки М. Розановой, письмо которой приводилось мною выше, то есть:
1. Публично извиниться.
2. Остановить эту публикацию.
3.Не пытаться печатать рукопись в „Континенте".
Отвечаю по пунктам:
1. С извинениями подожду.
2. Непременно опубликую.
3. В том числе и в „Континенте".
В конце концов, я - оптимист. А засим: адью!
Родился пятьдесят лет назад в Москве, в семье рабочего салицилового завода, в Сокольниках. Мать - Федосья Савельевна Самсонова - была служащей коммунхоза: секретарем, делопроизводителем, экономистом.
До ухода из дома успел закончить четыре класса 393-й московской общеобразовательной школы. Бродячая юность несколько раз прерывалась краткосрочными „остановками" в детприемниках (Славянск, Батуми, Кутаиси, Тбилиси, Ашхабад, Ташкент) и колониях (Кутаиси, Ашхабад, Ташкент, Шексна), откуда, как правило благополучно (кроме Шексны), бежал. Из горького опыта пребывания в детских исправительных учреждениях, унифицированных по системе Макаренко, вынес твердое убеждение, что всякая, даже самая заманчивая система, оказываясь в руках фанатичных апологетов, становится орудием преступления. Ничего более жуткого ни до, ни после мне уже переживать не приходилось, хотя и впоследствии жизнь не баловала меня райскими кущами. Шестнадцати лет от роду получил семь лет и после недолгого ожидания в Таганской тюрьме, отправлен по этапу в Шекснинскую детскую трудовую колонию, из которой вскоре пытался бежать, но был схвачен, а затем, в бессознательном уже состоянии, передан на экспертизу в Вологодскую областную психиатрическую больницу, признан здесь невменяемым и сактирован, как говорится, вчистую.
Если не считать учебы урывками во время пребывания в исправительных заведениях, получил в основном образование книжное, откуда и вынес свою нравственную программу, обогащенную затем жизненным опытом. Вместе со справкой об освобождении получил свой первый, правда с режимным ограничением, паспорт и справил восемнадцатилетие. Сразу же завербовался на Крайний Север, где работал в проектной экспедиции знаменитой „Мертвой дороги" рабочим-изыскателем на Таймыре, заведующим клубом речников в Игарке. Затем, имея за плечами некоторый строительный опыт, был каменщиком и штукатуром в Туле, Красноярске, Кемерове. С пятьдесят второго года - на Кубани: подсобник на кирпичном заводе, прицепщик в колхозе, культработник, газетчик. В качестве последнего изъездил практически всю страну.
Отец мой - крестьянин деревни Сычевка, Тульской области, откуда в призывном возрасте, в 1920 году, был взят в Красную армию, где вступил в партию. После демобилизации домой не вернулся, подавшись вместе с молодой женой в Москву. Здесь активно включился в политическую жизнь, примкнув к рабочей оппозиции. После выдворения Льва Троцкого из СССР несколько раз арестовывался, но окончательно осужден на заключение лишь в тридцать третьем году. В тридцать девятом оказался одним из „счастливчиков", освобожденных в связи с падением Ежова. До самого начала войны работал грузчиком на шахте в родных местах. Двадцать второго июня 1941 года записался добровольцем на фронт, где вскоре и погиб.
Крайняя семейная нищета, обусловленная ежедневной борьбой за существование, не располагала нас к сердечной доверительности и наверное поэтому сколько-нибудь прочной душевной близости с матерью у меня так и не возникло. Тому способствовало и наше с нею природное упрямство. Наибольшее влияние на мое формирование оказал дед по материнской линии, потомственный железнодорожник Савелий Ануфриевич Михеев, с которым я провел значительную часть детства.
Первое стихотворение написал в восьмилетнем возрасте и впоследствии занимался сочинительством почти беспрерывно. Из того, что попадалось под руку, увлекался Горьким и Леоновым. С духовной зрелостью пришла и заполнила меня целиком любовь к Достоевскому и преклонение перед ним. Мне близки его неистребимая „милость к падшим", его нравственная последовательность, его неприязнь к делению общества на правых и виноватых. Поднятая им проблематика может служить неисчерпаемым кладезем для любого писателя нашего времени. В литературной среде своего поколения я с самого начала оказался изгоем, пасынком. Меня мало волновали вопросы, занимавшие в те времена моих товарищей по перу: извращения в сельском хозяйстве, драма доморощенных битников, культ личности. Отсюда - полное непонимание в окружающих, а зачастую (особенно в отношении к моему религиозному поиску) - и откровенная насмешка. Мне хотелось сразу же „во всем дойти до самой сути", нащупать истоки процесса, раздирающего общество, выявить для себя историческую концепцию. Удалось ли мне это, судить читателю.
Версия о покровительстве глубоко чтимого мною Константина Паустовского несколько преувеличена. Его роль в моей судьбе ограничилась привлечением меня к участию в сборнике „Тарусские страницы". Впоследствии же я с ним более не встречался. Вокруг него в основном группировались его бывшие слушатели по семинару в Литературном институте: Борис Балтер, Лев Кривенко, Бенедикт Сарнов и другие.
Вскоре после выхода романа „Семь дней творения" на Западе я был исключен из Союза писателей СССР, о чем никак не сожалел. К этому времени у меня уже печатался за границей роман „Карантин" и заканчивалась работа над „Прощанием из ниоткуда". По традиции считаю, что всю литературную жизнь пишу одну книгу, только инстинктивно рассеченную на отдельные периоды, связанные с тем или иным душевным и духовным поворотом.
Выехав на Запад, долго не мог прийти в себя, ошеломленный здешней политической и социальной суетой, в которой и сам принял посильное участие. Сначала весь ушел в организацию журнала, ездил, выступал, собирал вокруг нового дела людей и средства. Но постепенно внутреннее равновесие восстановилось, возвращались языковая память, профессиональный навык, тяга к собственной работе. В конце концов, шаг за шагом, медленно и со срывами родилась тема „Ковчега для незваных", вылившаяся затем в мою первую зарубежную книгу.
К настоящему времени выпустил в свет шеститомное собрание сочинений, которое, впрочем, не вызвало в нашем подлунном мире ни особого интереса, ни волнений, зато сочиненная между делом „Сага о носорогах" - более или менее сносный памфлет на двадцать страниц - подняла целую бурю не только в пахучей заводи третьей эмиграции, но и в определенных западных кругах, в связи с чем я буду продолжать этот увлекательный, хотя и весьма опасный эксперимент.
