Нельзя разделять своё интеллектуальное пространство. Социум несет нам массу противоречивых знаний, но как микрокосм мы знаем всё. Первая задача мыслителя — разобраться в том знании, которое есть у него внутри. Знаменитое "познай самого себя" — это не самоанализ, как трактует эту сентенцию современная эпоха. Это изучение своих страстей, своих излюбленных тем, к чему у тебя лежит душа. Амундсену с детства снились снега и торосы, он уже знал свою тонику, свою судьбу, ему оставалось только набраться материальных навыков — как запрягать собачью упряжку и.т.д. Есенин тоже всё знал в поэтическом ремесле, ему оставалось только освоить технику метафоры и ещё пару-тройку технических вещей. Потому что рождение в этот мир всегда травма, мы многое теряем. Но главное мы знаем.
Главное, что мы должны сделать, это познать собственное субтильное тело души. Оно ближе к огню. Выходя в землю, рождаясь на ней, а напомню, что земля — это последний элемент, своего рода разрушение. Поэтому главное — сублимация, и если мы вдруг почувствовали, что мы стали лучше слышать, видеть, иными словами развиваться в контексте микрокосма, то дело идёт в правильном направлении. Если этого нет, здесь не поможет "весь Британский музей". Происходит только распыление и несчастное Я, которое выучило все ремесла, распадётся. Здесь важен аспект свободы, это и есть отрезание пуповины, о которой говорил Фромм. Как в случае с Бёме, когда во время откровения, пришедшего через луч солнца, отражённого от медного блюда, его душа очень резко дала знать ему о себе, и то, что он занимается кожевенным делом, это полная чепуха, и надо заниматься совсем другим. Случилось внезапное озарение его микрокосма".
Далее разговор коснулся алхимии. "В работе нет ничего трудного и ничего легкого. Труден первый шаг. Надо понять, что такое "зелёный лев". Это шаг с берега в безбрежный океан. На первом шагу никак не понять, что такое "зелёный лев", а дальше это всё "женская работа" и "детская игра" (алхимические термины — С.Г. ). Просто требуются тщательность и внимание. Любое занятие алхимией предполагает, что в нас есть некое зерно. Некоторые это чувствуют сразу, другие со временем, третьи — никогда. Дальше идет агрикультурная работа. Надо дать этому зерну прорасти. Когда оно проявляется, оно еще бледное, росток чахлый. Но затем он начинает зеленеть, это и называется "зеленый лев". Это трудно, потому что это выход из чёрной стадии, "подземной", и мы пытаемся сублимироваться до воды. Когда Небесный дождь прольётся, росток начинает выходить на воздух и воду, и сразу попадает не в ситуацию подземного кошмара, а в ситуацию трёх элементов: воды, воздуха и огня. И, наконец, мы только тогда понимаем, что такое огонь. Потому что, когда зерно зреет в земле, оно не понимает, что есть огонь вообще. Оно знает тёплую утробу матери, но это женский огонь, отраженный огонь. Дальше, когда зерно становится растением, идёт проблема выбора, проблема иерархии. Сначала оно становится сорняком, потом лилией, потом розой. Роза уже заключительная стадия философского камня.
Тогда восходит солнце микрокосма, то начало, которое нас гармонизирует и упорядочивает дух, душу и тело. Оно называется квинтэссенцией — это есть Альбедо — заря. Мы выходим за пределы собственного микрокосма и восходим к полярной звезде, которая и есть истинный философский камень. То есть центр нашего микрокосма — вне его. В этом случае считается, что мы можем видеть мир и вещи в их подлинном аспекте".
Хочу сказать, что он был абсолютным гением и чудом нашего времени. И надо со всей определенностью заявить, что любая фигура сравнения к нему неприменима. Появись он в любой из эпох, он и там был бы чудесным гением.
Воистину, на своем надгробии он с полным правом заслуживает эпитафию из его любимого Поля Валери: "О воздаянье, после размышленья — Взор, созерцающий покой богов".
Сергей Герасимов
О ВНУТРЕННЕМ ПУТЕШЕСТВИИ
Этот Человек много значит для меня. Я бы не назвал это сферой моих научных интересов (если таковая есть вообще) или сферой духовного поиска. Я помню, как Головин был разочарован, узнав, что я христианин. Мы шли по Новому Арбату, где встретились в Доме Книги — он любил выбирать что-то из секонд-хенд-беллетристики на первом этаже, — когда я ответил на его вопрос о моем уповании. Разочарование его было сильным. Хотя его и окружали христиане. Когда к ним в загородный дом пришёл к жене местный священник, он спросил у Евгения Всеволодовича: "А вы, я слышал, увлекаетесь язычеством?" — "Да нет, — ответил Головин, — это вы увлекаетесь христианством". В конце концов, он всегда понимал и писал о том, что все мы, какой бы веры или безверия ни держались сейчас, всё равно несем на себе отпечаток долгих веков монотеизма. Он не исключал из этого правила и себя, и ни в коей мере не играл в практикующего эллина. В этом была существенная разница между Головиным и всей обоймой современных неоязычников. Я не знаю ни одного человека, который под влиянием Е.В. обратился бы в "язычество" или стал практиковать герметические искусства. Головин скорее заставлял человека думать, а это немало.
В его статьях или на лекциях в Новом университете, где я впервые увидел Головина вживую, мне было интересно сочетание в его дискурсе языка алхимии с античной мифологией. Помню, как на лекции "Пурпурная субстанция обмана" году в 1998-м, я намеревался задать ему вопрос о символике дуба с вывороченными корнями, но пройти к мэтру не было возможности, и общение наше пришлось отложить на несколько лет.
Я смог познакомиться с Головиным только в начале 2004 года, после его лекции "Матриархат", — наверное, одной из лучших лекций Евгения Всеволодовича. Тогда только вышла моя первая книжка по ирландской мифологии, и я подарил её Е.В. в надежде на какой-нибудь комментарий мифолога. И я его получил, причем развернутый, практически всё наше дальнейшее общение с Е.В. до последних звонков в 2010 году и было этим развернутым комментарием. В первую очередь для меня Головин был мифологом, его взгляд на миф, его игра с мифом были для меня важнее всего.
В эту первую встречу мы разговаривали в фойе музея Маяковского, рядом стояла его жена Елена и ещё человек, пытавшийся узнать от Головина его отношение к индийской или китайской премудрости. Головин отвечал, что всё это далеко от европейского человека, что надо читать античную литературу, ну или скандинавскую или кельтскую, как вот этот молодой человек, — показывая на меня. Позже я еще столкнулся с головинским скепсисом по поводу всяких индоевропейцев и индоевропейских реконструкций: индийскую традицию он считал чуждой и неприложимой к европейской ситуации. Да, он был убежденным сторонником старой традиционной Европы и ни в коей степени не евразийцем. По поводу России он как-то говорил, что римские войска остановились однажды на границе будущей Российской империи и совершили ауспиции, которые показали, что эти пространства не предназначены для человека. Да, говорил он, вот лешим, кикиморам, русалкам, домовым здесь привольно, но человеку здесь жить нельзя или очень сложно. И тут же, противореча себе, он мог сказать, что, в принципе, ничего против дореволюционной России он не имеет, была нормальная европейская страна. При этом Головин много раз заявлял, что нормальным способом существования нашей страны может быть только империя. Опять же, он считал это чем-то очевидным и нормальным, без особого ажиотажа по этому поводу. Так что в нынешнем искусственном противопоставлении русских имперцев и националистов Головин был всё-таки на стороне имперцев.
Году в 2005-м пожилой уже и обремененный болезнями Головин вынашивал фантастические планы путешествия на волах по Скандинавии, а дальше на корабле по островам, в сторону истинной Гренландии. Всё это было на полном серьёзе, но где-то в другой области — видимо, в той, где лежит истинная Гренландия. Когда я задавал ему вопрос про визы и пересечения границ, он устало говорил: "А там уже не будет никаких виз!" В этот путь в нашем мире он не успел отправиться. Он вообще за всю жизнь не был за границей России: общеизвестно, что паспортов и других документов долгое время у него не было, что не способствовало свободе физического передвижения. Владея старыми и новыми европейскими языками, духовно принадлежа старой и классической Европе, Головин, кажется, и не нуждался в физическом присутствии в новой и измененной Западной Европе. Он тяжело болел и готовился к уходу, но не уставал шутить, что, как истинный язычник, скоро "отправится в путешествие" (или в "командировку"). Гейдар Джемаль на вечере памяти Головина усомнился в искренности этих его шутливых высказываний. Наверное, Джемаль прав: мы не можем знать, что в данную минуту думает о смерти тот или иной человек. В последние годы свои, даже после инсульта, больной, балансирующий на грани Головин написал столько, сколько, кажется, не доверил бумаге за всю свою жизнь до этого. "Есть смерть, нет смерти?" Вопрос остается, но оставить нам — тем, кого он любил, — свое слово и свой взгляд на этот странный мир, он счёл должным. "Fais ce que dois — adviegne que peut". "Делай, что должен — и будь, что будет".
