На этом дне рождении был один из друзей Головина, некогда ставший участником замечательной истории, которая приобрела статус фундаментального мифа. Головин учил, что внешний мир надо воспринимать как удар. И как-то он шёл по улице с другом, они говорили о философии, и в это время навстречу показалась мощная компания урлы. Женя подошёл к вожаку, ударил его по лицу и упал замертво. Удивлённая компания, пару раз пнув Женю, естественно, принималась за его спутника. Эта история рассказывалась целым поколениям, которые на ней выросли, пытались воспроизвести, повторить, осмыслить, что же это такое было. И вот та же история была рассказана несчастным компаньоном Головина, попавшим под горячую руку. И что поразительно, рассказ был вялый, невнятный, как бы оспаривающий величие сложившегося мифа. Хотелось сказать — замолчите, перестаньте. Вы осенены светом гениального происшествия, которое по своей не очень прозрачной этике, по своему экзистенциальному напряжению напоминает лишь дзен-буддистские практики. Если добавить отечественную урлу, заснеженную Москву, можно представить, какая степень метафизической энергетики во всём этом была.
Истории, которая связаны с Головиным, либо переходят в эти метафизические вечные мифы, которые для нас так же живы, как и для их участников, а в качестве своей документальной стороны — они стираются, неинтересны. Головинская мифология, его мессиджи, его абсолютно невоспроизводимая ирония — всё это очень живо.
И голос, интонации Головина требуют самого бережного отношения. В словах он передавал такое обилие дополнительных, очень тонких сведений, которые не отождествлялись с тем, о чём он формально говорил — он мог, например, говорить о футболе, но так, что слушатель был как "баня паки бытия", как будто его обмыли потусторонними водами. Таково было воздействие головинского дискурса.
Александр Дугин
ТОЧКА РАЗРЫВА
Кто такой Евгений Головин? Это очень трудный вопрос. Тому, кто его знал, каким-то образом касался его орбит, объяснять, кто он такой, глупо, а тому, кто не знал, — скорее всего, бесполезно.
Можно сказать, что он — гениальный поэт, мастер образа, слова; бард, музыкант. Или, допустим, — культуролог, философ, филолог, литератор и литературовед. Или, что он — переводчик и эрудит: французский, немецкий, испанский, английский, греческий, иврит, латынь — никто не мог точно сказать, сколько он знал языков. Или, положим, — мистик, алхимик, мифолог, традиционалист. Но все характеристики подобного рода ни в коей мере не затрагивают сути дела, они — лишь круги на воде. Да и он сам, случайно прочитывая что-то подобное о себе, обычно переходил на жаргон, давая понять, что это — какая-то чушь.
Можно подойти и иначе: сказать, например, что Евгений Головин — один из тех очень немногих, которые смогли полностью освободиться от мифологемы современного мира и погрузиться в иную реальность, в иной миф. Преодолеть миф нашего времени — миф, в котором мы все живем, отдавая себе в том отчет или нет, почти невозможно.
Каждая эпоха имеет свою мифологему, свой миф. Мифологема — это не мнения и убеждения, не точки зрения, а то, как мы видим и чувствуем мир, — это всё, что представляется нам очевидным.
Для нас очевидно пространство и время, очевидна грядущая смерть, очевиден банковский счет, супермаркет, шарообразность земли и так далее, без конца.
Можно согласиться с Хайдеггером или Кантом, что пространство и время создаются в нашем уме, и что самих по себе их попросту нет. Но просто согласия мало, поскольку оно не меняет мир. По-прежнему трудно поверить, что лунная дорожка и море исчезнут, если все вдруг уйдут, и на берегу не останется никого. Трудно поверить, что город Нью-Йорк, да и вся наша жизнь, — лишь грёза из наших бесчисленных грёз. Видеть иначе, на уровне чувств превратить очевидность снова в идею, в субтильный фантом — дело другое.
Никакая мифологема не терпит разрывов, поэтому в месте разрыва всегда образуется вихрь самых немыслимых сил, разрушительных и созидательных, небесных и инфернальных. Суггестия этого вихря не знает границ.
Можно размышлять о Евгении Головине как о точке такого разрыва — когда иной миф, сметая обыденный мир, врывается в бытие. Однако и это — не суть, и это — круги на воде. Главное не в столкновении мифологем — в чем-то другом.
Можно сказать, что Евгению Головину каким-то образом была изначально открыта трансцендентная сторона бытия. Трансцендентное — это не мифологема, не тот или иной конкретный миф, а скрытая сущность всякого мира, вообще бытия.
К трансцендентному не существует пути. Ни через аскезу, ни через интеллект. Открытие его — всегда неожиданно и парадоксально. И кто хоть раз с этим столкнулся, навсегда становился другим.
Такое случалось не раз и не два в присутствии Головина. Причём, с самыми разными людьми. Не обязательно с одаренными, знающими, хорошо образованными, но также и с очень простыми, не только никогда не читавшими книг, но и не умеющими как следует сообразить, как завязать шнурки. Время и место было не важно. Мифологема — тем более. Было не важно вообще ничего. Трансцендентным внезапно могло стать что угодно: яркие звёзды на небе, отражение в зеркале или пустые бутылки на чердаке. Окружающий мир оставался тем же самым, но становился иным.
Однако и трансцендентный горизонт бытия, возможно, не самая суть, возможно, и он — лишь круги на воде.
Так кто же такой Евгений Головин? Одно можно сказать наверняка — он ускользает от любой интерпретации: всё, что о нём ни сказать, будет не то.
Но откуда он узнал всё, что знал, как стал тем, кем он был? Усилия, труд в этом смысле решают немного, почти ничего. Понятно, что океану не надо делать усилий, чтобы быть океаном, огню не надо делать усилий, чтобы быть огнём, но тем не менее…
Однажды, во время беседы о поэзии Ницше, я спросил у Евгения, как объяснить, что строки, написанные Ницше еще в 19-тилетнем возрасте, уже содержат всю силу его учения, что не было в действительности никаких трех периодов в развитии его философии, о которых рассуждают ученые, а было лишь осмысление и проявление с самого детства известной ему глубины?
Евгений ответил одним предложением: "Ну да, просто его душа всё знала заранее". Трудный и очень глубокий ответ, однако это было сказано так, что показалось самой что ни на есть очевидностью.
Тем, кто знает о Евгении Всеволодовиче пока лишь по слухам: попробуйте читать его книги, слушать беседы, смотреть видеозаписи не так, как будто один, даже очень умный человек, делится с вами своими впечатлениями и размышлениями, а так, будто это — трансляция из других измерений, с того света, из запредельных неведомых сфер. Возможно, кому-то это поможет избавиться от метафизической клаустрофобии и найти выход из "нашего маленького замкнутого мира, со всех сторон стиснутого огненным кольцом горизонта".
Сергей Жигалкин
К ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ
Горки. Я приехал писать сюжет о Вячеславе Иванове. Записали, переместились на кухню, и началась та невыразимая роскошь свободного общения с ним, тем более мы были всего лишь вдвоём.
"По восьмой гипотезе "Парменида", мир, проходя стадию физической материи, распадается на сновидения. Сейчас мир реальность разложил на сновидения, и сновидцы рассказывают нам свои сны. Я тут недавно читал, что Наполеон был женщиной, ну, и прочая лабуда...
Нам надо поймать в себе свой реальный момент, то есть свою судьбу. Только судьбу надо понимать правильно, а не так, как её подают и трактуют в наше время. Судьба есть наша тональность, и как она организована совершенно для нас неизвестно. Поэтому, мы тоже рискуем оказаться в среде сновидцев. Или принимаешь этот мир, все его параметры и константы, или отрицаешь, и это первый шаг на пути эзотеризма. Надо перерезать пуповину с матерью-землей, как писал Эрих Фромм. Надо слушать собственное сердце очень внимательно, и мы поймём, что наше, а что пришло извне. Чтобы понять, что эпоха порочна не обязательно читать Генона. Мы с необходимостью должны выйти из так называемой временной последовательности, когда одно следует за другим и.т.д. Но выйти только собственными усилиями. Как только нам задают вопрос, наша песенка спета. Потому что никакая эзотерика не пользуется вопросами и ответами. Каждый вопрос нарушает наше спокойствие, а эзотерика должна бытийствовать в покое. Поэтому греки использовали акроаматический метод, когда один говорит, а другой лишь прислушивается. Все эти диалоги Платона — поздняя контаминация христианских переписчиков. В акроаматическом методе можно задать тему, обсудить. А не так, как в ментуре: "Здесь вопросы задаю я". Кстати, змея парадиза и породила первый вопрос, с которого всё и началось, и на который, кстати, никогда не будет ответа. Почему нельзя искать ответа, потому что надо внутренне превратить его из знака вопроса в восклицательный знак. Каким образом, с каждым вопросом — особый случай.
