Вечность приходит всепоглощающей пустыней. Она не подчиняется привычному земному пространству. Её не одолеть ни шагом, ни взором. Она скрывает под толщей песка вражду и предательство, усмиряет порывы тех, кто мечтал поработить весь мир, поглощает глас вопиющего: "Зимняя пустыня уже прогревалась солнцем. Сухой бурьян металлически блестел. Волнистая даль полнилась таинственным свечением, будто там скользили прозрачные тени, туманились миражи. То были исчезнувшие племена и народы, от которых не сохранилось имен. Они заблудились в холмах, где пространство сворачивалось в спираль, небо менялось с землёй местами, открывались ходы в иные миры. Туда уходили народы, пропадая бесследно".
Вечность приходит ветром из пустыни, для которого "творения рук человеческих" подобны невесомым песчинкам. Этот ветер может и раздуть пламя человеческого бытия, и погасить его одним резким порывом: "Ветер, который дул в пустыне, был вечный, вселенский. Крутил громадное колесо, перемалывал царства, храмы, могильные склепы. В этом ветре мчались частицы разрушенных городов, остатки великих армий, прах манускриптов, пыль разорённых святынь. Этот ветер дул над землёй, сметая с насиженных мест народы, обращал их в бегство, бросал один народ на другой. Он раздувал огонь революций, топил корабли, обрушивал к земле самолёты".
Вечность предстаёт недвижимым алтарным камнем. Он сохранил молитвы, упования и слёзы тысячелетий. Мимо него шли народы, караваны, проносились ветра, и только он замер, став печатью вечности на бытии. В нём вечность обрела плоть, в нём материя стала несокрушима, пространство собралось в одной точке, как лучи света в линзе. И если когда-нибудь погибшей цивилизации придётся вновь начать свой путь, то точкой отсчёта станет этот камень: "”Алтарь неизвестному Богу”, — восхитился Торобов, ощупывая камень. Камень был шершавый, чуть прогрет солнцем, от него в ладони текли едва ощутимые силы, таинственные волны, словно он признал Торобова, ожидал его здесь столетиями, и наконец они встретились".
Вечность прорастает саженцем, соединяющим землю и небо. С этого саженца начнётся райский сад. Этот саженец вберёт в себя силу царств и поколений, нашедших покой в знойной земле. Из этого саженца разрастётся древо, ветви которого даруют тень Грядущему Голгофским путём: "Торобов опустил в неё корешок… присыпал его землей, примял землю пальцами. Садовник подтянул к саженцу гибкую трубку, из которой полилась серебряная струйка, стала впитываться в землю. Розовая земля темнела, становилась тёмно-малиновой. Торобов почувствовал, как слабо дрогнул саженец, укореняясь в земле, всасывая воду, поглощая свет. Он был маленькой колонной, соединяющей небо и землю, поддерживал огромный свод небес, не давал ему рухнуть. Торобов, поселившись в дереве, станет жить в нём среди этих голубых холмов, бирюзового моря, стеклянных далей. Ночью, под тёплыми звездами, не тяготясь своим одиночеством, станет грезить об исчезнувших временах, позабытых народах, и какая-нибудь птица совьёт в его ветвях потаённое гнездо".
Вечность куполом неба укрывает мир. Небо подобно морю, по водам которого ступает Спаситель. Человек, влекомый и тайной смерти, и верой в вечную жизнь, смотрит в небо с вопросом "Кто Ты?". И небо смотрит в человека, чтобы душа его смогла стать равновелика небесному своду, чтобы и по ней, как по водам, прошёл Спаситель: "Оно дохнуло необъятной ширью, распахнулось блистающим простором, осыпало его мерцаньем и блеском. Звёзды — белые, голубые, зелёные — дрожали, текли, сливались в пылающие сгустки, растворялись и тонули в туманностях. Орнамент звёзд проступал небесной геометрией, словно их соединяли горящие линии. Другие звёзды размыто тонули в голубых туманах. Небо волновалось, трепетало, по нему пробегал ветер, и звёзды казались отражениями на чёрных волнах. Небо замирало, и звёзды, драгоценные, как бриллианты, горели бессчётными россыпями".
Вечность замерла на страницах Корана, где вечное знание слилось с чудесной поэзией, где слово несёт мир, где пустыня расцветает, ветер затихает, семя, погибая, даёт новую жизнь, а небо сияет вечной зарёй: "Торобов взял книгу. Не раскрывая, положил на грудь, чувствуя её тяжесть. Не страниц, не плотной бумаги, украшенной изысканными орнаментами и волшебной арабской вязью, похожей на электронную волну с молниеносными всплесками. Тяжесть была не материальной. Была тяжестью имён, которыми были наречены все сущие во вселенной явления. В этой книге, как в чудесном ларце, таились зори, звёзды и луны. Весенние цветы и бури пустыни. Львы, и орлы, и крохотные твари с прозрачными тельцами и крыльями. В этой книге сберегались царства, дворцы и храмы, земные дороги и морские пути. В ней жили правители и богословы, хулители и святотатцы. В ней было начало мира, восхитительного, как молодая заря, и его конец, ужасный, как чёрный труп. И если открыть ларец, из него бесконечным потоком польётся божественная речь, перетекая из невидимого в видимый мир".
Но как вернуть кипящую лаву времени в кратер вечности? Как вписать разрозненные эпизоды в летоисчисление вечности? Как наложить печать на врата, за которыми к решающей битве готовится смерть? Как донести то заветное слово, которое несёт правду, праведную весть, пребывает с тем, кто прав: "Божественная справедливость — это такое положение Вселенной, когда каждая вещь занимает отведённое ей место… Справедливость — это замысел Аллаха, сотворившего мир. Там, где этот замысел не соблюдается нами, там возникает несправедливость. Цель человечества — уменьшать это несовпадение. В этом движущая сила истории… Чтобы увидеть, где в мире нарушена справедливость, достаточно посмотреть на карту. Там, где сыплются бомбы, совершаются теракты, случаются революции и перевороты, где проходят манёвры и возводятся военные базы, — там ощущается дефицит справедливости".
Божественная справедливость недостижима юридическими законами, дипломатическими переговорами, политическими решениями или военными победами. Она краеугольный камень бытия, она превыше человеческой воли, она непостижима рассудком. В ней живёт идея всеобщего благоденствия, вселенской гармонии, Золотого века, когда мир не делится на победителей и побеждённых, убивающих и убиваемых. Через сострадание, молитву и жертву Торобов стремится преумножить в воспалённом мире справедливость: "Он сострадал далёкому, тысячу лет назад замученному имаму, его невинным истерзанным детям, убитым соплеменникам. Это были его, Торобова, дети и его соплеменники. Он сострадал всем, кто сейчас в разных концах земли, подвергался пыткам, кто мучился на дыбе, кого вели по глухим коридорам, чтобы убить, чьи детские крики только дразнили мучителей. Он сострадал всем, кому невмоготу выносить обиды и поношения, осквернение святынь и хулу. Он сострадал убиваемым на бойнях коровам. Смертельно раненым медведям и львам. Сострадал вырубаемым лесам и мелеющим рекам. Гаснущим звёздам, исчезающим в чёрной дыре. Своим состраданием, своей страстной молитвой он стремился остановить расползание чёрных дыр, не пускал в них гибнущие галактики. Он стремился запечатать чёрную дыру, в которую проваливался мир, но не бомбами, не пикирующими штурмовиками, а своим состраданием, своей слёзной молитвой и жертвой".
Но человеческих уст для глаголания Божественной справедливости недостаточно. Необходимы небесная благая весть, посланник неба на грешную землю.
В начале романа в подмосковном зимнем саду к Торобову прилетает сойка. В её сиянии живёт таинственная весть, может быть, из прошлого или будущего. Может быть, это знак близкой смерти или вечной жизни: "Мимолётность её пребывания на берёзе, драгоценность этих секунд, когда их жизни слились в одну, и он, соединившись с птицей, соединился с божественной тайной, ради которой вышел в заснеженный сад. Пугался, что сойка улетит, их жизни распадутся, и ему не откроется тайна. Всей своей душевной силой, всей молитвенной волей он удерживал птицу на ветке, продлевал их единство. Но птица начинала взлетать, бросалась в пустоту, распахивая на крыле божественную синеву. Лазурь брызнула ему в сердце, наполнила нестерпимой болью исчезающего счастья".
Именно загадочная сойка повлекла Торобова в далёкий и опасный путь. Стала его поводырём и хранителем, уберегающим от гибели, наводящим на след ускользающего Фарука Низара.
Сойка, явившаяся Торобову как "образ русского рая", возникает перед ним в самые тяжёлые минуты, сияет огнем поминальной свечи в православном храме. Сойка подобна голубю с Ноева ковчега, который принёс весть не о близкой земной тверди, а о Спасителе и Царствии Небесном. Сойка подобна древнерусским легендарным Сирину, Гамаюну и Алконосту — птицам радости и печали, поющим песни, в которых улавливаются ближневосточные мотивы.
Сойка приносит на раскалённый Ближний Восток остужающий подмосковный снег. Возможно, след, который ветер заметает на песке, не будет заметён на снегу. Ведь этот потерянный след важен не только для Торобова, но и для всего человечества. Именно по этому следу, а не по следу Фарука Низара, шёл Торобов. Встреча, что сулила смерть, обернулась встречей, что вечно сулит жизнь: "Торобов отправился в дорогу, чтобы совершить убийство, и встретил на этой дороге Иисуса, который шёл прекратить убийства, укротить бушующую в человечестве ненависть… Среди этих бессчётных туннелей, затерянный в земляных холмах, существует потаённый ход, выводящий на ту дорогу, по которой бредёт ослятя, Богородица восседает на матерчатом седле, прижимает к груди младенца, и усталый Иосиф шаркает по дороге сандалиями. И можно найти этот ход, догнать святое семейство и идти вместе с ним под голубой вечерней звездой туда, где сусальным золотом горят снега, стоит любимый дом с цветущими клумбами, и в доме поджидают его бабушка, мама, жена, три ненаглядные женщины, разлука с которыми сулит долгожданную встречу".
