Евдокия до смерти не хаживала по врачам, обходилась баней да лесной травкой. Далеко уж за восемьдесят сдвинулось, а парилась пуще здорового мужика, ядреняща была; к ней в бане на полок никто из баб не совался — сразу на пол сдувало жаром. На голову натягивала она кожаную шапёнку, на руки — брезентовые рукавицы-верхонки и, бывало, не один березовый веник истреплет в лохмотья. Выводили старуху обычно под руки...
Но однажды "фершал" всё-таки сгодился. Было Евдокии уже девяносто... Дочь Мария снимала в Долгощелье угол в деревенской избе, и у неё нашла себе приют Евдокия Матвеевна. К тому времени два сына погибнут на фронте, девки разбегутся по чужой стороне, и таёжная изба для одинокой вековухи снова станет чужим, не родным местом, особенно в зиму, когда волки ночами приходят под окна и с воем просятся в гости, а суровые ветры с поветерьями лезут в каждую стеклинку запущенной без хозяйских глаз избы. Но и дочь Мария не устроилась своим гнездом, всё кочевала с чемоданишком по чужим "фатерам", как вернулась с прифронтовой полосы. Вот и детьми обзавелась, а приюта не нашла. Но мать не забыла, увезла из дикого угла, припокоила; сирота у сироты всегда обогреется.
Сидеть, сложа руки, Евдокия Матвеевна и в старости не могла, пыталась пособить дочери, совалась в каждое место. Пошла однажды за водою на колодец; зима, тропа корытом намята, идти и молодому-то неловко, упадешь в забои — утонешь, как в омуте. У колодца обледенело. Бадейка тяжеленная, набрана из клёпок, кована обручами, ведра два влезет. Доставала старенькая воду, колесо из рук вырвалось, ударило рукоятью по лбу, сорвало напрочь бровь и задрало лоскут вверх. Кровища хлынула ручьём. После внучка ходила с пешнею, скалывала бурый лёд. Евдокия, однако, воду достала, домой вёдра притащила, села перед зеркалом и давай заляпывать рану газетными обрывками. А кровь не перестаёт. Пошла старуха к соседке: де, не можешь ли заговорить? Та отказалась, и вернулась Евдокия ни с чем. Внучка Дуся, шестиклассница, сбегала в медпункт. "Фершалка" пришла не промедля, приказала лежать, но рану зашивать не стала. Лишь напугала, сказала девочке, что бабка так и так помрёт, и ушла отбивать телеграммы родичам. Внучка страдает, ей всё кажется при каждом шевелении болезной, её жалобном стоне, что та помирает. И так страшно, что вдруг это случится, и бабушки не станет навсегда. Но вот под окнами заржала лошадь, заскрипели сани: прибыли родичи Евдокию Матвеевну хоронить. А Евдокия, заслышав голоса, умирать раздумала, тут же с дивана соскочила и давай самовар наставлять. ..
После-то и зажила рана, но осталась на лбу багровая шишка. С этой желвой жила Матвеевна ещё девять лет... Евдокия всё наговаривала дочери, что хочет на родном погосте упокоиться рядом с папенькой-маменькой. Но как туда переться на перекладных, откуда помощи взять? Сама едва концы с концами сводит. Прониклась Евдокия Матвеевна увещеваниям дочери, согласилась в Сояне повалиться, только бы не в Долгощелье; кладбище сырое, на болоте, холодно, сыро лежать в одиночестве. Свозили её зимой на лошади в Сояну на кладбище, старенькая и место себе облюбовала. До самой кончины волосы на столетней голове были тёмные, а как умерла — в одну секунду сбелели.
Схоронили Евдокию Матвеевну в красном платье со цветами. А она так не любила этого наряда. Дочь Мария, уже и сама в больших годах, очень переживала, что по смерти пообидела, не уважила мать. Думала с тревогою, вот теперь обязательно заснится мамушка, и такая маета душевная настигнет — не пережить. Но ни разу не наснилась — значит, красное платье со цветами Евдокии по душе пришлось. Но внучке Дусе порою снится бабушка. Наверное, к перемене погоды. Родненькая мух бьёт. Яростно оттягивает лучину, прицеливается, и отпуская, шлепает по оконному стеклу: "Получай, ядрёна барыня!"
Борис Лизнёв -- Первый план
У моей матери было ярко-зелёное демисезонное кримпленовое пальто. Его купили в пятидесятые годы, когда мои родители приехали из деревни и поселились в Москве. Эта на первый взгляд аляповатая ярко-зелёная вещь была воплощением праздника жизни, от неё веяло духом прошедшей эпохи. Эпохи сталинизма.
Пальто явно предназначалось для торжественных дней, но их было немного. И получилось так, что это пальто так и провисело в шкафу неношеным вплоть до девяностых годов. Моя мать, уже старушка, достала его из шкафа, один раз надела, второй, третий. Она смотрелась в нём очень смешно. Я говорил ей: "Не нужно его надевать, есть же другое пальто и куртка, можно купить ещё". Но она почему-то упёрлась: "Не отговаривайте меня, вещь очень хорошая. Пришло время её носить".
Второго такого пальто я раньше никогда не видел, и мне всегда казалось, что оно достойно какого-то музея советской эпохи. Однажды мы с матерью шли по улице. Приблизились к остановке. А там стоит такая же семидесятипятилетняя старушка. И вдруг я понял: на ней одето точно такое же зелёное кримпленовое демисезонное пальто. Старушки посмотрели друг на друга, затем незнакомка сказала: "Да, вот так. Доживаем, доедаем, донашиваем". По всей видимости, должен был состояться интересный разговор. Но тут подошёл автобус, и старушка поспешила к нему, сказав на прощанье только: "Вообще, странная у нас сейчас страна. Захожу в магазин, а молоко сегодня ещё на пять рублей подорожало. Но, кроме цен, растёт и рейтинг президента". После чего она вошла в автобус и куда-то уехала.
Эти слова: доживаем, доедаем, донашиваем, — применимы почти ко всему, что сейчас происходит в стране. Когда случилась катастрофа на Саяно-Шушенской ГЭС, все либералы дружно заверещали: "Вот как строили при социализме! Получите своё халтурное советское качество! Всё, что ни делали в "совке" — плохо, криво и разваливается!" Нет уж, милые! Вы — те, кто не построил ни одного завода, не запустил ни одной станции, — вообще не имеете права так рассуждать. До сих пор работает только то, что построено до вас и без вас, но и оно приходит в упадок, если его не ремонтировать, не обновлять и не совершенствовать. Так что мы проедаем то, что было создано до нас нашими людьми. Всего лишь доживаем, доедаем, донашиваем...
Так, например, Владимир Путин искренне удивился, когда на Олимпиаде в Ванкувере наша сборная заняла почётное одиннадцатое место в общекомандном зачёте. Хотя раньше нам всегда доставались первые места, особенно в зимних олимпиадах. Путин недоумевал: как же так, вложили в три или в четыре раза больше денег в спорт и в подготовку к олимпиаде, а получили наград даже меньше, чем обычно? Это тем более непонятно премьеру-спортсмену, который в своих речах иногда превозносит спорт чуть ли не как национальную идею, заявляет, что это объединит и спасёт нацию, строит стадионы, пытается устраивать чемпионаты мира и олимпиады. При этом будто бы совершенно не понимает, что в спорте царствует в первую очередь сила духа, именно человек, который одухотворён, может сконцентрироваться на самоотдаче, сосредоточиться только на борьбе. Тут деньги не имеют никакого значения. Где мы ещё не отстали в спорте? Только там, где ещё сохранились советские спортивные школы и академии. Где их разрушили, уже ничего не осталось. К примеру: сохранилась академия и школа спортивной ходьбы в Саранске, и пожалуйста: мы первенствуем; сохранилась школа художественной гимнастики — и мы побеждаем.
Вкачиваются деньги, пытаются за деньги купить победы и олимпийское золото. Не выйдет. Футболисты, вконец очумевшие от сыплющихся на них миллионов, скоро, наверное, вообще перестанут бегать по полю. Будут ходить пешком. Всё, что мы ещё имеем, создано до нас. Доживаем, доедаем, донашиваем...
Когда произошла трагедия в Беслане, неожиданно преобразилось отечественное телевидение. Вдруг с экрана на два дня исчезла порнография, гламур, пошлость и гедонизм. С утра до вечера везде шли исключительно советские патриотические фильмы. Показали всё: "Два бойца", "Александр Невский", "Илья Муромец", "Они сражались за Родину", "А зори здесь тихие", "Семнадцать мгновений весны", даже "Калину красную". И среди этих лент не было ни одного "перестроечного" фильма. Оказывается, за эти годы не снято ни единого духоподъёмного фильма, который смог бы поднять нацию в критической ситуации, вывести её из оцепенения. Раньше всегда говорили, что это конъюнктура, но когда жареный петух клюнет, сразу возвращаются к этому. Доживаем, доедаем, донашиваем.
Поезжайте в деревню. Теплится жизнь только там, где сохранились совхозы и колхозы. Два колхоза в Тамбовской области стояли рядом. Малые Кулики, где было создано сначала акционерное общество, которое потом раздробили несколько раз, и колхоз Большие Кулики, который с трудом, но сохранил производство. Если ночью взобраться на гору, то мы увидим, как в Малых Куликах горит одна лишь лампочка около магазина. Всё встало, омертвело и погибло. Большие Кулики освещены так же, как ещё недавно в советскую эпоху.
