В тюрьме опальный министр писал отчаянные письма. Если бы это было в его власти, уверял Кромвель, он наделил бы короля вечной жизнью, он стремился сделать его самым богатым и могущественным монархом на земле. Король был всегда по отношению к нему, Кромвелю, благосклонен, как отец, а не повелитель. Его, Кромвеля, справедливо обвиняют во многом. Но все его преступления совершены ненамеренно, никогда он не замышлял ничего дурного против своего господина. Он желает всякого благоденствия королю и наследнику престола… Все это, конечно, не изменило судьбу осужденного «изменника».
Однако до казни ему предстояло сослужить ещё одну службу королю. Кромвелю было приказано изложить все обстоятельства, связанные с женитьбой Генриха на Анне Клевской: подразумевалось, что бывший министр осветит их таким образом, чтобы облегчить развод Генриха с четвертой женой. И Кромвель постарался. Он написал, что Генрих, неоднократно говорил о решимости не использовать своих «прав супруга» и что, следовательно, Анна осталась в своем прежнем «дозамужнем» состоянии. Здравый смысл, не покидавший осужденного при составлении этого письма, изменил ему, когда он заключил свое послание воплем о милосердии: «Всемилостивейший государь! Я умоляю о пощаде, пощаде, пощаде!» Это была уже просьба не сохранить жизнь, а избавить от жутких пыток на эшафоте. Генриху очень понравилось письмо и как полезный документ при разводе, и этой униженной мольбой: король недолюбливал, когда его подданные спокойно принимали известие об ожидавшей их казни. Генрих приказал три раза прочесть ему вслух письмо недавнего министра.
Развод был произведен без особых затруднений — Анна Клевская удовлетворилась пенсией в 4 тыс. ф. ст., двумя богатыми мэнорами, а также статусом «сестры короля», ставящим ее по рангу непосредственно вслед за королевой и детьми Генриха. А Кромвелю осталось дать отчет о некоторых израсходованных суммах и узнать о награде, полагавшейся ему за меморандум о четвертом браке короля. Утром 28 июля 1540 года Кромвелю сообщили, что Генрих в виде особой милости разрешил ограничиться отсечением головы, избавив осужденного от повешения и сожжения на костре. Правда, казнь должна была быть совершена в Тайберне, а не на Тауэр-хилле, где обезглавливали лиц более высокого происхождения. Отдав это милостивое распоряжение, Генрих, снова ставший женихом, сделал все необходимое и мог теперь с «чистой совестью» отправиться из столицы на отдых вместе со своей 18-летней невестой Екатериной Говард. А Кромвелю предстояло в то же самое утро отправиться в свой последний путь из Тауэра в Тайберн. В последние часы своей жизни он, казалось, поборол малодушие, которое владело им, пока у него, вопреки очевидности, еще тлела надежда на помилование.
Крепкий, коренастый мужчина, которому не минуло еще 50 лет, внешне спокойно оглядел плаху, затихшую толпу. Тысяча королевских солдат охраняла порядок. Собравшиеся, затаив дыхание, ждали предсмертной речи: будет ли она произнесена в католическом духе, как этого хотелось бы победившей партии Норфолка и Гардинера, или в духе протестантизма, или осужденный, сохранявший такое спокойствие, вообще обманет ожидания, отказавшись от исповеди. Нет, он начинает говорить… Его слова вполне могли удовлетворить католически настроенных слушателей. Кромвель как будто хочет в последний час сделать приятное вражеской партии, пославшей его на эшафот. «Я пришел сюда умирать, а не оправдываться, как это, может быть, думают некоторые, — произносит Кромвель монотонно звучащим голосом. — Ибо, если бы я занялся этим, то был бы презренным ничтожеством. Я осужден по закону на смерть и благодарю господа Бога, что он назначил мне подобную смерть за мое преступление. Ибо с юных лет я жил в грехе и оскорблял господа Бога, за что я искренне прошу прощения. Многим из вас известно, что я являюсь вечным странником в этом мире, но, будучи низкого происхождения, был возведен до высокого положения. И вдобавок с того времени я совершил преступление против моего государя, за что искренне прошу прощения и умоляю вас всех молиться за меня Богу, чтобы он простил меня. Я прошу ныне вас, присутствующих здесь, разрешить мне сказать, что я умираю преданным католической вере, не сомневаясь ни в одном из ее догматов, не сомневаясь ни в одном из таинств церкви. Многие порочили меня и уверяли, что я придерживаюсь дурных взглядов, что является неправдой. Но я сознаюсь, что, подобно тому, как Бог и его Дух Святой наставляют нас в вере, так дьявол готов совратить нас, и я был совращен. Но разрешите мне засвидетельствовать, что я умираю католиком, преданным святой церкви. И я искренне прошу вас молиться о благоденствии короля, чтобы он мог долгие годы жить с вами в здравии и благополучии, а после него его сын принц Эдуард, сей добрый отпрыск, мог долго царствовать над вами. И еще раз я прошу вас молиться за меня, чтобы, покуда жизнь сохраняется в этом теле, я ни в чем не колебался бы в моей вере».
Чем была вызвана эта, конечно, заранее продуманная исповедь, которая вряд ли могла отражать подлинные чувства бывшего министра, великого камергера Англии, брошенного на плаху по прихоти короля? Быть может, объяснение можно найти в желании осужденного сохранить положение при дворе его сына, Грегори Кромвеля? Или были какие-то другие мотивы, побудившие Кромвеля повторить то, что и до него произносили тогда люди, прежде чем положить голову под топор палача? Тот хорошо выполнил свою работу, толпа громко выражала одобрение. Пройдет столетие, и праправнук казненного министра Оливер Кромвель заговорит с потомком Генриха Карлом I совсем другим языком. Но для этого нужно ещё целое столетие.
За убийством Кромвеля последовало по приказу короля «очищение» Тауэра от государственных преступников. Именно тогда на эшафот была отправлена упоминавшаяся выше графиня Солсбери. Единственным преступлением этой старухи, которой минул уже 71 год и которая, цепляясь за жизнь, отчаянно билась в руках палача, было ее происхождение: она принадлежала к династии Йорков, свергнутой 55 лет назад.
Вскоре после падения Кромвеля произошел один эпизод, бросивший дополнительный свет на характер и Кранмера, и короля. Кранмер не был просто карьеристом, готовым на все ради королевской благосклонности и связанных с нею благ, как его изображали католики и склонны были много позднее рисовать некоторые либеральные историки XIX в. ещё менее архиепископ Кентерберийский был мучеником веры, готовым во имя торжества Реформации на любые действия, сам оставаясь чистым и безупречным в своих мотивах (так предпочитали изображать Кранмера протестантские авторы). Архиепископ искренне верил в необходимость и благотворность тюдоровского деспотизма как в светских, так и в духовных делах и охотно пожинал плоды, которые такая позиция приносила лично ему. Кранмеру. Вместе с тем и Генрих отнюдь не был тем однолинейным, примитивным тираном, каким он может вырисовываться по многим своим поступкам. Он более всех был убежден в своей избранности, в том, что сохранение и упрочение власти короны является его первейшим долгом. Более того, когда он шел наперекор государственным интересам (даже в его понимании) ради удовлетворения личной прихоти, то разве не защищался им в этом случае высший принцип — неограниченность власти монарха, право поступать вопреки мнению всех других учреждений и лиц, подчиняя их своей воле?
Расправа с Кромвелем, как и предшествовавшие ей аналогичные события, особенно падение и казнь Анны Болейн, сразу же поставила вопрос: как это отразится на неустойчивой новой церковной ортодоксии, учреждению которой столь способствовал этот министр? В жаркие июльские дни 1540 года, неподалеку от того места, где голова Кромвеля скатилась на плаху, продолжала заседать комиссия епископов, уточнявшая символы веры государственной церкви. Казнь Кромвеля заставила большинство сторонников сохранения или даже развития церковной реформы переметнуться в более консервативную фракцию, возглавлявшуюся епископом Гардинером. Однако Кранмер (в это время в Лондоне держали пари 10 к 1, что архиепископ вскоре последует за Кромвелем в Тауэр и на Тайберн) остался непреклонным. Двое из его бывших единомышленников — Хит и Скалп, благоразумно принявшие теперь сторону Гардинера, — во время перерыва в заседании комиссии увели Кранмера в сад и убеждали подчиниться мнению короля, которое явно противоречило взглядам, защищавшимся архиепископом Кентерберийским. Кранмер возразил, что король никогда не будет доверять епископам, если убедится, что они поддерживают мнения, не соответствующие истине, только для того, чтобы заслужить его одобрение. Узнав об этом богословском споре, Генрих неожиданно принял сторону Кранмера. Взгляды последнего были утверждены.
Позднее прокатолическая часть тайного совета, включая Норфолка, решила воспользоваться тем, что некоторые сектанты уверяли, будто они являются единомышленниками архиепископа Кентерберийского. Несколько тайных советников донесли королю, что Кранмер — еретик и что, хотя никто не осмеливается давать показания против архиепископа из-за его высокого сана, положение изменится, как только его отправят в Тауэр. Генрих согласился. Арестовать Кранмера он предписал на заседании тайного совета. Норфолк и его единомышленники уже торжествовали победу. Но напрасно. Той же ночью Генрих тайно послал своего фаворита Энтони Дании к Кранмеру. Архиепископа спешно подняли с постели и доставили в Уайт-холл, где Генрих сообщил ему, что согласился на его арест, и спросил, как он относится к этому известию. В Кранмере было немало от фанатика. Роль орудия королевского произвола он выполнял рьяно и от души; но архиепископ успел стать и опытным царедворцем. В ответ на вопрос короля Кран-мер выразил верноподданническую благодарность за это милостивое предупреждение. Он добавил, что с удовлетворением пойдет в Тауэр в надежде на беспристрастное рассмотрение на суде его религиозных взглядов, что, без сомнения, входит в намерения короля.
