«Справедливость является предметом споров. Силу легко узнать, она неоспорима. Вот почему не смогли сделать так, чтобы справедливое было сильным, а сделали сильное справедливым».
Но Гитлер просчитался. В середине XX века безнаказанности агрессоров пришел конец. Нюрнберг стал как бы символом того, что народы решили справедливое сделать сильным. Для начала была изменена резиденция германского правительства: из пышных дворцов гитлеровские министры переселились на жесткую скамью подсудимых. Здесь уже было не до смеха. В первый же день процесса им дали почувствовать, что агрессия признана тягчайшим международным преступлением, а в последний его день все человечество узнало, что в знак уважения к закону, выстраданному народами, Международный трибунал приговорил гитлеровских приспешников к повешению.
Это было недвусмысленным предупреждением: всякий, кто вновь попытается плести заговор против мира, сплетет петлю на собственную шею.
Ошибочно было бы думать, что соглашение между союзниками о суде и наказании главных нацистских военных преступников родилось легко и беспрепятственно. На пути к нему оказалось немало помех. Реакционеры Запада всячески старались сорвать судебный процесс. Попытки эти делались под различными предлогами. Отъявленные ханжи взывали к христианским чувствам всепрощения и облекали это в ту же форму, какую использовали в свое время французские легитимисты, требуя оставить жизнь Людовику XVI. «Он достаточно будет наказан, — уверяли эти фарисеи, — если останется жить среди свободной нации, для которой был вождем, а стал позором. Пусть он живет, вечно испытывая гнет стыда и раскаяния».
— Обречь его на долгую пытку жизни! — лицемерно кричали защитники короля-преступника.
И этот их клич подхватили некоторые из защитников Геринга, Риббентропа. Но такие были все же в меньшинстве. Чаще раздавались другие голоса:
— Расстрелять их, мерзавцев, без суда и следствия.
Иногда эти архирадикальные требования облекались во внешне убедительные формы. Так, издаваемая в Канаде газета «Оттава Морнинг Джорнел» писала, что суд над явными преступниками войны будет фальшью. Их вина бесспорна, и никакая самая способная и самая энергичная защита не могла бы привести таких аргументов, которые повлияли бы на вердикт или меру наказания. «Если мы хотим избежать упреков в лицемерии, нужно придумать какой-то другой способ для наказания этой категории преступников».
На расстреле без суда и следствия всех гитлеровских сообщников по развязыванию второй мировой войны особенно настаивала реакционная пресса. И конечно, чаще всего подлинная подоплека таких выступлений заключалась в том, чтобы не допустить публичного разоблачения империализма и не создать опасного прецедента на будущее. При этом реакция считала, что она ничего, собственно, не теряет: Геринг и Риббентроп, Гесс и Розенберг уже не пригодятся ей — это полные банкроты, политические трупы, выброшенные за борт истории. Судебный же процесс над ними, открытый, публичный судебный процесс, мог обернуться совсем нежелательной стороной. Матерые реакционеры никак не желали, чтобы судьи копались в святая святых империалистической политики, выясняли причины войны.
Но одно дело желания, другое дело возможности. Середина двадцатого столетия с ее бурным развитием общественной жизни, политического сознания народов, колоссально возросшими силой и международным авторитетом Советского Союза ограничивала возможности апологетов империализма. Попытки реакции сорвать судебный процесс над главными военными преступниками провалились.
* * *
Когда я вернулся из Нюрнберга на Родину, меня многие спрашивали: как подсудимые относились к предъявленному обвинению? Я не мог тогда и не могу сейчас ответить односложно. Не могу потому, что вопрос о признании или непризнании своей вины подсудимые в конечном итоге превратили в вопрос тактический, а тактика защиты у каждого была своя. Общее же заключалось в том, что от имени обвиняемых защита оспаривала самый закон, на основании которого их судили, что дало основание одному из обвинителей остроумно заметить:
— Вор, который чувствует на своей шее веревку, не может придерживаться хорошего мнения о законе.
Сами же подсудимые на вопрос председательствующего о признании вины отвечали весьма стандартно:
— Не виновен.
Некоторые, впрочем, добавляли к этому еще несколько слов:
— В том смысле, как предъявлено мне обвинение, не виновен.
Лишь Рудольф Гесс попытался внести в свой ответ некоторое разнообразие:
— Признаю себя виновным перед богом.
Но существовал один документ, на полях которого главные военные преступники в неофициальной форме и менее лаконично выразили свое отношение к вопросу о виновности. Это экземпляр обвинительного заключения, принадлежавший доктору Джильберту. Доктор попросил своих пациентов написать на этом экземпляре их мнение о предъявленном каждому из них обвинении.
Все подсудимые, разумеется, понимали, что их беседы с Джильбертом не останутся секретом. При помощи этих бесед они всегда пытались апеллировать к истории и создать о себе впечатление, противоположное тому, которое формировалось в зале суда под давлением неотразимых улик. Так было, конечно, и в данном случае. К тому же надо иметь в виду, что свое отношение к предъявленным им обвинениям они высказывали в первые дни процесса, когда еще не развернулись во всей убийственной убедительности доказательства их преступной деятельности и когда многие из них еще не потеряли надежды избегнуть изобличения.
Герман Геринг никак не хотел признать, что перед ним юридический документ, фиксирующий на основе общепринятых норм его чудовищные преступления против человечества. Он написал на обвинительном заключении, видимо, давно продуманную формулу: «Победители будут всегда судьями, а побежденные — обвиняемыми».
Иоахим фон Риббентроп решил пролить крокодилову слезу: «Обвинительное заключение направлено против невиновных людей». При этом, как отмечает доктор Джильберт в своем дневнике, он добавил устно:
— Мы все были тенью Гитлера.
Рудольф Гесс, который тогда еще симулировал амнезию (утрату памяти), отделался всего тремя словами: «Я не помню».
Эрнст Кальтенбруннер, один из самых зловещих сатрапов Гитлера, учинил на тексте обвинительного заключения следующую надпись: «Я не считаю себя виновным в каких-либо военных преступлениях. Я выполнил лишь свой долг, как руководитель разведывательного органа, и я отказываюсь заменить здесь Гиммлера».
Альфред Розенберг, главный теоретик нацизма и человекоистребления на Востоке, написал: «Я отвергаю обвинение в заговоре. Антисемитское движение было только мерой защиты».
Ганс Франк, гитлеровский министр юстиции, затем генерал-губернатор оккупированной Польши, избрал другую тактику. Его надпись гласит: «Я рассматриваю этот процесс как божьей воли мировой суд, которому предстоит рассмотреть и положить конец ужасной эре страданий под властью Гитлера».
Гитлеровский министр внутренних дел Вильгельм Фрик был более лаконичен: «Все обвинительное заключение основывается на фиктивном предположении о заговоре».
Фриц Заукель, имперский уполномоченный по набору рабочей силы на оккупированных территориях, хотел, чтобы ему поверили, что он только идеалист, стремившийся к социальной справедливости и, увы, слишком поздно прозревший. Он написал: «Пропасть между идеалами социальной общности, которые я представлял себе и защищал как моряк и рабочий в прошлом, и ужасами концентрационных лагерей глубоко потрясла меня».
Франц фон Папен, бывший рейхсканцлер Германии, а впоследствии видный гитлеровский дипломат, хотел уверить современников и потомков, что только обвинительное заключение раскрыло перед ним мрачную историю «третьей империи», что оно ужаснуло его «безответственностью, с которой Германия была ввергнута в эту войну и мировую катастрофу, а также массой преступлений, совершенных некоторыми представителями немецкого народа».
Кейтель, бывший начальник штаба ОКБ (верховного командования германских вооруженных сил), пытался укрыться от возмездия ссылкой на воинскую дисциплину: «Для солдата приказ есть приказ».
А гросс-адмирал Дениц решил еще раз засвидетельствовать свою беспримерную наглость и осчастливил доктора Джильберта такой надписью: «Ничто в этом перечне обвинительного заключения меня не касается. Типичный американский юмор».
Но все это было в первые дни процесса. В дальнейшем же, по мере исследования в суде убийственных для подсудимых доказательств, их отношение к обвинению менялось. К концу процесса среди них не было ни одного, который отрицал бы доказанность обвинения в целом. Однако почти не оказалось и таких, кто признал бы свою личную ответственность за эти преступления. Я говорю «почти», ибо имелись два исключения.
