В качестве «управляющих» Ленин представлял себе давно знакомых, испытанных членов своей организации — профессиональных революционеров. Даже головокружительно возвысившись над ними и созерцая их с раздраженным чувством полного превосходства, он все же продолжал их ценить и им верить. Именно поэтому Ленин с растущей тревогой всматривался в неудержимый новый процесс, развернувшийся в советском обществе.
Процесс состоял в бурном росте партийного и государственного аппарата власти и в его возраставших претензиях на то, чтобы управлять страной. Он был вызван объективно теми преобразованиями в общественной структуре, которые проводил — не по прихоти, а по необходимости — сам Ленин, декретируя и осуществляя огосударствление и централизацию, создавая монополию одной — правящей — партии. Перед лицом этого процесса ленинская гвардия, состоявшая из людей уже немолодых, подорванных годами испытаний и нечеловечески напряженной работы, вдруг оказалась хрупким плотом на гребне вздымавшейся волны. Это была волна рвавшихся к власти и выгодным постам нахрапистых карьеристов и мещан, наскоро перекрасившихся в коммунистов. Их напористая масса жаждала, вопреки представлениям Ленина, стать слоем «управляющих».
Каждого из них — и в отдельности, и дюжинами, и пачками — Ленин мог выгнать, арестовать, расстрелять. Но в целом они были неодолимы. Характер и глубина социальных перемен, бурный рост партии и государства, а к тому же огромные размеры страны делали невозможным для немногочисленной группы профессиональных революционеров занять все ответственные посты и держать все управление в собственных руках. Ни Маркс с Энгельсом, ни сам Ленин не предусмотрели такого хода событий.
Когда читаешь последние работы Ленина, помещенные в 45-м томе полного собрания его сочинений, явственно видишь, как находящийся на краю могилы вождь мечется перед этой неожиданной проблемой.
Порой он пытается выдать ее за наследие царизма, говоря об угрозе «российского аппарата…заимствованного от царизма и только чуть-чуть помазанного советским мирром». Но никакие отговорки не спасают от очевидного для Ленина грозящего «нашествия того истинно-русского человека, великорусского шовиниста, в сущности — подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ». Масштабы этого нашествия пугают Ленина. «Нет сомнения, — пишет он, — что ничтожный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в этом море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке»[123]. «Нужда в честных отчаянная», — уныло констатирует Ленин.[124]
К тому же Ленин сам сознает, что отговорки его фальшивы: к власти рвется не царская и не буржуазная, а новая — коммунистическая бюрократия. «Самый худший у нас внутренний враг — бюрократ, — пишет Ленин в 1922 году, — это коммунист, который сидит на ответственном (а затем и на неответственном) советском посту и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный».[125]
Значит, напирают не, по изящному выражению времен гражданской войны, недорезанные буржуи, а уважаемые, добросовестные коммунисты на государственных постах.
Больше того: бюрократия растет и в партийных органах. В своей последней статье Ленин с тревогой пишет обо «всей нашей бюрократии, как советской, так и партийной. В скобках будь сказано, — поясняет он, — бюрократия у нас бывает не только в советских учреждениях, но и в партийных».[126] Или еще более выразительно: «Понятное дело, что возродившийся в советских учреждениях бюрократизм не мог не оказать тлетворного влияния и среди партийных организаций, так как верхушки партии являются верхушками советского аппарата: это одно и то же».[127] Ленин пишет о «гнете общих условий» советского бюрократизма.[128]
Рождающаяся всевластная коммунистическая бюрократия — вызванная к жизни революцией, которую организовали Ленин и его гвардия профессиональных революционеров, — уже начинает создавать угрозу для этой гвардии. Прущие снизу на все посты карьеристы — сила, способная оказать давление на вершимую в Кремле политику. На каком курсе будет настаивать эта орда карабкающихся к власти выскочек? На том ли, который, по мнению Ленина, проводится в интересах пролетариата и сформировался из сложного сочетания догматизированной марксистской теории, долголетних споров в эмиграции и импровизации в реальной обстановке России? Или на другом — своем, брутальном, беспардонном, лишь на словах марксистском и революционном, а на деле — курсе реакционного диктаторского властвования над всеми, оказавшимися внизу социальной пирамиды?
26 марта 1922 года па бумагу ложатся следующие поразительные слова Ленина: «Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».[129]
От кого же? Видимо, от сил, находящихся под тонким слоем ленинской гвардии. А решение, о котором идет речь, — о чем оно? Как явствует из текста, о том: будет ли политика «пролетарской», иными словами — проводимой Лениным и его гвардией, по их мнению, в интересах пролетариата, или она будет другой? Какой — Ленин не решается даже произнести.
Произнесет это белоэмигрант-монархист Шульгин, антикоммунистические книги которого «Дни» и «1920-й год» были изданы в Советской России по приказу Ленина. В своей третьей книге «Три столицы. Путешествие в красную Россию» Шульгин не без удовольствия уже после смерти Ленина подведет итоги его правления в стране:
«Вернулось неравенство… Мертвящий коммунизм ушел в теоретическую область, в глупые слова, в идиотские речи… А жизнь восторжествовала. И как в природе нет двух травинок одинаковых, так и здесь бесконечная цепь от бедных до богатых… Появилась социальная лестница. А с ней появилась надежда. Надежда каждому взобраться повыше». И далее: «Власть есть такая же профессия, как и всякая другая. Если кучер запьет и не исполняет своих обязанностей, его прогоняют.
Так было и с нами: классом властителей. Мы слишком много пили и пели. Нас прогнали.
Прогнали и взяли себе других властителей, на этот раз «из жидов».
Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать, иначе ее тоже «из-бацают».
Коммунизм же был эпизодом. Коммунизм («грабь награбленное» и все прочее такое) был тот рычаг, которым новые властители сбросили старых. Затем коммунизм сдали в музей (музей революции), а жизнь входит в старое русло при новых властителях.
Вот и все…».[130]
В этой интересной оценке есть пророческая мысль о двух слоях правителей в Советской России.
Тот слой, который антисемит Шульгин именует «из жидов», — это пришедшая к власти в итоге Октябрьской революции организация профессиональных революционеров. В ней действительно было немало евреев, которых всячески притесняли компаньоны Шульгина — слишком много пившие и певшие прежние властители России.
То, что заметил и высказал Шульгин, очевидно, начал сознавать и Ленин, но боялся себе признаться: этот слой не мог долго удержаться у власти, он был совершенно чужд массе народа. Если даже в кругу находившихся в России подпольных «комитетчиков» вызывали отчужденность эмигранты с их, по выражению Сталина, «бурями в стакане воды», то что же сказать о восприятии народом этого космополитического интеллигентского слоя? Конечно, с мнением народа можно было не считаться, к этому русский народ приучен. Однако здесь таилась слабость в предстоявшей борьбе с «дружиной», образовывавшейся под слоем профессиональных революционеров у власти.
Сама история зло смеялась над этими гётевскими учениками чародея. На протяжении ряда лет Ленин и его соратники, при всех попытках и невинность соблюсти, и капитал приобрести, в итоге всегда предпочитали капитал невинности. Обманув рабочих обещаниями установить диктатуру пролетариата, они стали быстро превращаться в новый господствующий класс. Но процесс рождения такого класса оказался неудержимым, вырвавшимся из-под их контроля. Ленинская гвардия — с сохранившимися у нее элементами идеализма, с иллюзиями, будто она действительно руководствуется интересами пролетариата, — оказывалась беспомощной по сравнению с новыми силами, не отягощенными самообманом и стремительно заполнявшими русло этого процесса.
