За этим столом позже одна за другой напротив меня будут сидеть Ирина и Таня. Они некоторое время провели свое заключение в камере с Юлией Тимошенко, пока ее не перевели в больницу. Обе, говорю я, забегая наперед, совсем не разговорчивы. Обе, говорят, были осуждены за «финансовые махинации», а что под этим следует понимать — мошенничество, уклонение от уплаты налогов, кражу с изнасилованием? — это остается загадкой. Ирина, которой почти 30 лет, накрасилась на встречу по полной программе. Она разговаривала с Юлей только о моде и о косметике, на большее не оставалось времени. В конце концов, она, в отличие от своей сокамерницы, в течение дня работала в швейной мастерской.
Колония
Тимошенко, однако, жаловалась на обеих своих соседок, что они наполняют камеру табачным дымом и ей из-за этого становится трудно дышать.
Даже Таня, учительница лет сорока, заметно сдерживалась от распространения информации. Сложно сказать, может, они обе слишком часто разговаривали на эти же темы с такими людьми, как я, поэтому уже и не придают значения тому, что постоянно рассказывают одни и те же истории. Может быть, они себя прикрывали для того, чтобы позже — если «кто-то другой придет» — не привлекаться к ответственности за то, что сказали что-то недозволенное. С такой же осторожностью они не говорили ничего положительного о выдающейся сокамернице, поскольку даже если вообще и было что сказать, то Первушкин находился тут же в комнате. Они, несомненно, уже ничего больше и ничего другого не рассказали бы, поэтому я подошел к нему к двери. Они, очевидно, хотят, чтобы их оставили в покое. И не хотят стать частью падения Тимошенко. Им безразлично, как это произойдет.
Первушкин читает вводную лекцию о колонии, которая была основана в 1927 году. Когда я ему сказал, что я уже посетил музей при его высшей служебной инстанции в Киеве, он с нескрываемой гордостью отметил, что именно они разрабатывали концепцию музея. Здесь, в Харькове, историю этого учреждения начали впервые документировать. Кроме того, для него важно было отметить то, что его начальник уже делает в Киеве, — это переподчинение мест лишения свободы от Министерства внутренних дел Министерству юстиции в соответствии с договоренностями с Европейским союзом. Я тоже слышу это не в первый раз: учреждения не получают достаточного финансирования, поэтому и будут проведены изменения. Конечно, не для того, чтобы они только могли покрывать эксплуатационные расходы на собственное содержание, но также затем, чтобы трудоустроить заключенных и дать им возможность самим для себя зарабатывать деньги. Для того чтобы на них они могли приобрести в магазине, который мы затем тоже посетим, например, продукты питания, косметику и другие вещи.
Женщина в униформе, занявшая место рядом с адъютантом на стульях у стены, выразительно кивает, когда слышит ключевые слова: занятость и воспитание. Это, как я узнал, доктор Оксана Кошлиц, психолог женской колонии, на погонах которой сияют две звезды.
Учреждение, продолжает полковник свой рассказ, причем его детальные объяснения прерываются случайными звонками на мобильный телефон, состоит из трех зон. Первую, за пределами самой тюрьмы, я уже прошел. Там, они называет ее «зоной социальной реабилитации», размещаются только те женщины, которые в городе работали: кто на бетонном заводе, кто на деревоперерабатывающем комбинате, кто на малярных заводах и подобных частных и государственных предприятиях. Внутри закрытой тюрьмы есть еще две зоны, одна с относительно минимальным уровнем безопасности и одна для женщин, которые приговорены к пожизненному заключению. Сейчас таких женщин в колонии 21. В целом, сейчас здесь около тысячи осужденных, а в советские времена было в три раза больше. Позже мы также посетим общую комнату. Там, где сегодня стоит диван, раньше находились двухъярусные кровати, — говорит руководитель.
Что будет с работой? Она будет носить добровольный характер?
Согласно закону все должны работать.
Казалось, что для него этот вопрос носит больше административно-технический характер, поскольку он всецело является государственным служащим, лишенным каких-либо эмоций. Через несколько часов, когда он пригласил меня пообедать в столовой, а потом официальная часть окончилась, он стал самим собой. Он радовался грядущим временам, которые наступят для него после 30 лет, проведенных за решеткой.
Я сказал, что фактически он был приговорен к пожизненному заключению, на что он с согласием кивнул в ответ. Что он потом будет делать дальше, поинтересовался я. Жить, ответил он, просто свободно жить и только.
Вывеска на входе в женскую колонию № 54
Его отношение к немецким врачам, которые все контролировали и постоянно ни на кого не обращали внимания, вполне нормальное, сказал он. Они делали свою работу, а он — свою. Неоднократно звучит имя Лутса Хармса. Он также сопровождал перевозку Тимошенко в больницу.
«Были ли у госпожи Тимошенко какие-то привилегии?»
«Нет», — отвечает полковник, причем он сразу же ставит под сомнение категоричность этого своего «нет». Оказывается, она содержалась не в камере, а в жилом блоке.
«Но она, собственно, должна была работать».
«Я не врач, я не могу об этом рассуждать», — отвечает он.
«Если вы имеете в виду, что она больна и не в состоянии работать, тогда это так и есть».
Я начинаю смеяться, когда он еще добавляет, что с начала года и так уже поступило меньше заказов, поэтому предприятия колонии не полностью загружены.
«Есть закон, который обязывает работать. Вы зачитывали из него выдержки. Закон здесь главенствует, и он должен восторжествовать. Сразу же после доставки Тимошенко в колонию проблема с ее здоровьем стояла не так остро, как уже через несколько дней. Ну с ней ведь обращаются получше, чем с другими заключенными?»
Первушкин немного колеблется, а затем признается: «В некотором смысле да».
Ну да, а потом она уже не могла больше передвигаться. «Я не могу рассуждать на эту тему, по политическим или медицинским причинам он не могла больше ходить. Если доктора говорят, что она больна, то я должен считаться с этим».
Потом Первушкин вспоминает документ, который Тимошенко направила руководству учреждения сразу же непосредственно после получения правил для заключенных. Как обычно, после поступления в колонию до ее сведения довели информацию о ее правах и обязанностях, вплоть до того, как обстоят дела с пенсионным страхованием, если человек здесь работает. В своем письме она сообщала, что не будет работать и не хочет подчиняться тюремному режиму, поскольку она осуждена незаконно.
«А где письмо?»
«В ее деле».
«Это здесь?»
«Да».
«А можно его посмотреть?»
«Нет. Это разрешено только сотрудникам колонии».
После этого разговора и перед проведением обхода мы заходим в рабочий кабинет психолога. Там уже приготовлена закуска, что меня совсем не привлекает, и о чем я совсем не думаю. Я из вежливости грызу конфетку-мишку и пью растворимый кофе, в то время как полковник объясняет мне, что же он хочет показать. Причину нашего местонахождения здесь, в кабинете у психолога, он мне тоже называет: у женщин сейчас обеденный перерыв. Очевидно, ему больше нравится, когда я смотрю, как они работают, а не как едят в столовой. И почему опять все, как всегда. Столовая большая и просторная, в чем позже у меня будет возможность убедиться, кухня — чистая и современная, пекарня, которая находится рядом, немного старовата, но свежий формовой хлеб, который меня будут настоятельно приглашать попробовать, свежий и очень вкусный.
Мы поднимаемся. Выстраивается группа из около полудюжины мужчин в униформе. Психолог — единственная женщина среди нас. На протяжении всего обхода она носит под мышкой красный ноутбук, в который вставлено несколько листов формата А4. Возможно, это какой-то график. Ей около сорока лет, ее глаза глубоко посажены, тонкие светлые волосы достают до плеч. Темная униформа заканчивается на несколько сантиметров выше колен, поэтому видом ее спортивных икр можно любоваться совершенно бесплатно. Ее походка самоуверенная и осторожная одновременно. Когда начальник делает знак, она сразу же дает необходимые объяснения.
Ее начальник немного тянет ногу, но мне не хочется спрашивать, получил ли он на службе эту травму. Явно, что это доставляет ему неудобство, так как когда мы проходили профессионально-техническое училище, посещали учебный класс, лечебный кабинет и другие учебные помещения, он немного отставал и шел сзади. Возможно, это просто не его территория, потому что в швейной мастерской по пошиву формы уже начальник предприятия показывает нам все его уголки, а Первушкин остается таким же, как и в церкви, на кухне, клубе, спальнях и, наконец, в зоне обитания Тимошенко — словно как верховный руководитель. Почему он не использует понятие «камера», мне стало ясно именно там.
