"; y+=" 24 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--
25
Напишите нам 5
[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]
Артем Рублев ТЮРЕМНЫЙ РОМАНС
В КОЛОМЕНСКОЙ БОЛЬНИЦЕ у палаты реанимации трепетная молоденькая медсестра и мужиковатый оперуполномоченный в тесном белом халате внакидку удерживают под руки женщину, готовую взорваться истеричными рыданиями.
— Вы только, ради Бога, не волнуйтесь, мамочка. С вашим Антоном случилось небольшое несчастье...
— Спокойно, гражданка... В него стреляли. Он жив. Все будет нормально...
— Теперь уже самое страшное позади, мамочка. Хирург сказал, он поправится...
Посетительница судорожно дергает головой, очки падают с лица и открываются очень близорукие глаза, как у слепой. Женщина пытается что-то сказать, но не может из-за приступа жестокой икоты.
А в это время в простенькой кухне одной из коломенских квартир, с алюминиевыми кастрюлями на полках, оперуполномоченный в коже и кроссовках говорит раздавленной горем женщине, сидящей у окна:
— Ну, мать, арестовываем мы твоего сына. Подозревается в покушении на убийство. К следователю со всеми вопросами, мать, к следователю. Ничего собирать не надо. В изоляторе кормят по норме.
Он встает в дверном проеме, своей ширью преграждая путь женщине, метнувшейся в прихожую. Мать толкает, теребит, бьет его кулаками в грудь. Подпрыгивает и пытается из-за милицейского плеча высмотреть сына, уводимого из дома в наручниках.
— Сереженька!
А заградитель изумленно наблюдает, как только что чистые белые руки ее, шея, лицо прожигаются красными огоньками экземы.
Антон Берман и Сергей Королев под вывеской своих контор держали в этом подмосковном городке перевалку маковой соломки. Их стравили гонцы, сваливая товар тому из них, кто больше давал, и попеременно "кидая" каждого. По закону жанра или Берман, или Королев должны были отправиться на тот свет.
Первым не выдержал Берман — нанял киллера. Королеву настучали. Времени для того, чтобы тоже "заказать", у него не оставалось. Он решил стрелять сам. Три пули из пяти воткнул в Бермана, но все ударили или по касательной, или прошили мясо навылет. Бездарно стрелял и, шокированный с непривычки, так же неталантливо приволок ствол домой. Отоспавшись, на другой день сидел с матерью, обедал, и тут нагрянули сыскари. Пистолет нашли в письменном столе — элементарно. И взяли сначала за хранение, а после баллистической экспертизы и месяца допросов предъявили "мокрую" статью.
Раненый Берман выздоровел и законно сел править в городе перевалкой.
А Королева перевезли до суда в "Матросскую тишину".
Бывшая ткачиха-ударница, правдолюбка и горлопанка Валерия Королева теперь всюду ходит в черных перчатках, от нее издалека пахнет едкими мазями, а испещренное язвочками лицо прячется под старомодной вуалью, свисающей с игривой фетровой шляпки-пирожка. Шляпка надета с вызовом, набекрень, и кажется смешной на ее рабоче-крестьянской голове. В то время как перчатки идут к бойцовской натуре.
Днем Королеву можно увидеть на шоссе за Коломной. Она развешивает на веревке между деревьями махровые полотенца, получаемые вместо зарплаты, и всю выручку тратит на провизию для передач своему сыну.
После каждого прибыльного дня она едет на электричке в Москву и к обеду является в приемную "Матросской тишины".
В первое же свое посещение тюрьмы Королева схватилась с перекупщиками места в очереди, в конце концов победила мелких московских барышников, вроде спекулянтов билетами на театральные премьеры. Эти приблатненные шакалы обирали провинциалок. Притащится мать откуда-нибудь и Зарайска с гостинцами для своего сыночка, номер очереди — за сто, а кругом враждебная, страшная Москва. Дней пять надо торчать во дворе под прицелом телекамер со сторожевых вышек, прежде чем затолкаешь драгоценный пакет в окошко контролера. "Гони, мать, сто пятьдесят и сегодня третья пойдешь", — шептал обычно такой бабе деловой сморчок. Верный у них был промысел. Матери начинающих зэков последнее выкладывали.
Так же один из них подвалил и к Королевой, но в ударнице комтруда взыграли остатки пролетарской гордости. Она длинной очередью из своего крупнокалиберного горла морально уничтожила и отбросила доброхота за территорию тюремного двора. Ее, конечно, сейчас же пристращали: "Если еще раз здесь выступишь, перо в бок получишь, сука".
И на следующий день она приехала в тюрьму с пестиком, и расхаживала с ним по двору, как с маленькой дамской дубинкой.
А мать раненого Бермана, известная в Коломне редакторша местной газетки Люция Карловна, продолжала исполнять служебные обязанности, хотя и онемела. На бумажке она пишет, что потеряла голос от простуды, и понемногу осваивает язык жестов. Она по десять раз на дню звонит сыну "на работу", он по молчанию в трубке узнает ее и успокаивает, что жив. По ночам она плохо спит, кромсает ножницами тома Большой советской энциклопедии, фотографии, портреты знаменитых женщин вклеивает в альбом, на обложке которого ее рукой красным фломастером написано: "Проект сценария телесериала "Русская женщина" в 200 сериях". С этими разработками она часто ездит на "Мосфильм", пробивает постановку. Там давно уже считают ее легко помешанной, исподтишка смеются над ней и грубовато выпроваживают. Она, не сопротивляясь, уходит мелким старушечьим шагом в обнимку с папкой для бумаг, изумленно таращит глаза из-под растрескавшихся стекол очков, то и дело вздевает их пальцем на переносицу.
Черные кожаные перчатки посреди лета, вуаль, как маска налетчицы, и стальной пестик в ридикюле — только так теперь появляется у тюрьмы мать Королева. Завидев ее, торговцы очередью исчезают. Посетители, сидящие вдоль стен на фанерных бросовых креслицах из бывшего красного уголка, радостно здороваются с ней. Она занимает свое обычное место у ржавых базарных весов на широком, как для бильярда, столе, и для начала держит краткую речь:
— Девочки, не будем бояться слова "тюрьма". Сейчас вся Россия или на кладбище, или в тюрьме. Давайте лучше при какой-нибудь газете создадим Общество тюремных матерей. Есть матери солдатские — должны быть и тюремные.
Меж слов она заглядывает в окошко вертухая.
— О, сегодня Коленька на посту! Привет!
Из-за бронированного стекла через динамик доносится бас:
— Здорово, мать.
Ей жарко после бега от вокзала, она постоянно отдувает вуаль, словно навязчивого комара.
Как всякий авторитет, она пользуется преимуществами — ей чаще, чем другим, перепадают записки от сына. Сегодня через щель в окошке тоже просовывают ей клочок бумаги.
Она перекидывает сумку с тяжелым кухонным орудием на локоть, не снимая кожаных перчаток, разворачивает "маляву" и читает вслух для всех:
— Мама, отношение ко мне здесь хорошее. Условия — нормальные. У нас даже кошка есть. Пожалуйста, купи ей корма "кити-кэт"...
Она потерянно опускает руки и шепчет:
— Господи, а у меня денег только на обратный билет.
Люди в очереди вдруг, не сговариваясь, протягивают ей, кто сколько может. Зажав эти общественные капиталы в кулачке, беловолосая сестренка какого-то здешнего зэка убегает за кормом.
— Девочки, да мы эту тюрьму скоро в санаторий превратим! Вы знаете, что еще можем?! — геройствует мать.
В вечерней электричке Люция Карловна Берман сидит у окошка. Она рассеянно смотрит сквозь желтое, немытое стекло. С каким-то старческим бесстыдством держит свою папку надписью вверх, всем напоказ — будто у нее нижняя рубашка торчит из-под юбки. Духовной неопрятности под стать туфли с глиной на рантах, и плащ, запачканный известью.
Напротив нее шумно и широко рассаживается мать Королева — возвращается домой из тюрьмы. С хрустом откусывает яблоко, жадно ест. Она общительна до навязчивости. В этом ее спасение.
Электричка трогается.
Не переставая вгрызаться в сочное яблоко, Королева из-под вуали сверлит взглядом Люцию Карловну.
Гипноз не действует. Приходится звуком пробивать оборону.
— Улыбнитесь, женщина! — говорит она, для воодушевления, будто бывалый декламатор, вскидывая вверх руку в перчатке и обращаясь как бы ко всем пассажирам. — Сколько горя кругом, господа-товарищи! Если еще мы будем сидеть зареванные, что за жизнь начнется? Женщины созданы, чтобы улыбаться. От наших улыбок другим становится легче.
