Пролетариат мучится, как на ложе пытки, на том социальном укладе, в котором живет, мечтает о другом, активно устремляется к другому, строит другой уклад. Но реформа уклада представляется пролетариату прежде всего как коренная реформа экономического базиса общества. В этом глубокое отличие научного социализма от разного рода утопий, не только оттого, что утопии начали с морального конца (вплоть до утописта Толстого), но и от того, как они вообще подходили к этому моральному концу.
Много раз Маркс предупреждал не гоняться за этими предугадываемыми контурами второго и третьего этажа грядущей культуры, в особенности вносить их в программу, а тем менее, я думаю, в законодательство, в предписание, – в час, когда пролетариат приобретет власть в той или иной стране. Мы должны гранитные устои первого этажа сдвинуть с места и перестроить, создав вместо частной собственности коллективную собственность на орудия производства, мы изменяем самую почву и на ней естественно вырастет новая мораль, если уж угодно пользоваться этим словом. Я думаю, что между этой моралью и между всеми другими моралями пропасть так велика, что едва ли стоит ее называть моралью. Когда-то я предлагал, ввиду того, что миросозерцание марксизма всеохватывающее и дает удовлетворение всей той жажде, которая прежде утолялась религией, не чуждаться признавать и марксизм, – это и Дицген признавал – тоже религией высшего порядка, – но мне указывали, что разница слишком велика для того, чтобы допустить смешение наименований. То же относится и к морали. Мораль коммунистического общества будет заключаться в том, что в ней не будет никаких прецептов, это будет мораль абсолютно свободного человека.
По всей вероятности, еще долго мы будем иметь весьма старую регламентацию годов и часов человеческой работы. Пока человек отбывает свою повинность по отношению к обществу в рядах его трудовой армии, пока он, стало быть, прикован к вещам, которыми руководит экономический центр общества, он им также руководим, но смысл Энгельсовского положения, что новое государство будет руководить вещами, а не людьми, сводится именно к тому, что человек сможет все более увеличивать ту часть своей жизни, в которой он не связан с машиной, не связан с коллективно-урегулированным производством, в котором он является свободным.
В коллективно-урегулированном производстве человек свободен, как коллективный человек; он более не находится в рабской зависимости от машины, он господствует над нею, как общество. Вне производства человек индивидуально свободен. Он совершенно индивидуально устраивает свою обстановку, свои философские убеждения, свою семью, свой бытовой уклад. Если при этом возникает великое разнообразие, – тем лучше. Это значит, что общество расцветает пышным цветом. Это великое разнообразие никогда не превратится в хаос, ибо интересы не будут противоположны, ибо в основном-то тогда люди являются братьями и сотрудниками. Из того производственного фундамента, из которого поднимаются сейчас стоны и ядовитые испарения, тогда будут восходить гармонизирующие и об'единяющие лучи сотрудничества.
Под этим благотворным влиянием экономической общественной гармонии легко будут сочетаться в подвижные, разнообразные гармонические же сочетания остальные культурные человеческие взаимоотношения: всевозможные научные и художественные союзы, всевозможные об'единения людей, в том числе и об'единения их для любви.
И не только государственная регламентация при этом недопустима, но недопустимо никакое тяготение общественного мнения, не должно быть никакого «ком иль фо». Целым рядом этого отвратительного «ком иль фо», этих отвратительных «долгов» опутывал себя фактически зверь-человек мещанин (человек человеку волк). В коммунистическом обществе этого не нужно.
Но, скажут мне, ведь это вы перескочили из царства необходимости в царство свободы, ведь вы уже начали говорить об обществе, над которым нет государства, а вы поговорите-ка о нынешнем дне, можно ли сейчас оставлять дело без регламентации, можно ли сейчас сказать, что среди других свобод, которые нарушает в силу необходимости пролетарское государство, исключением является свобода любви?
Да, я думаю, что все или почти все мною выше сказанное относится и к нашему времени. Да, я думаю, что в отношении так называемой половой морали может быть лишь один прецепт: надо защищать слабого в той своеобразной борьбе, которая закипает на почве любви. Надо защищать интересы ребенка, которые при этом могут быть попраны, надо защищать женщину от насилия, эксплоатации, от предательства. Надобны законы, которые ограждали бы слабого от насилия сильного, ребенка от взрослого, женщину от мужчины.
Но ведь это не моральная регламентация. Тут, действительно, должен иметь место своеобразный либерализм, – свободный договор между женщиной и мужчиной, имя которому любовь, и возможно менее вмешательства. Но если под маской любви мы имеем шантаж, насилие, если договор цинично нарушается – конечно, государство должно вмешаться, но, повторяю, разве это мораль? – Это право, это юридическое мероприятие, это кодекс. В остальном сколько угодно свободы.
И я слышу возражение моего джентльмена: но евгенетизм, но опасность вырождения, но свальный грех и т. д., и т. д.
Я вовсе не хочу отмахнуться от всех этих слов, как от сущих пустяков. Они, конечно, сущие пустяки, когда их произносят в смысле некоторых метафизических положений: «человек искони греховен, склонен к блуду и кровосмешению, и если его не одеть в моральные вериги, то он окажется отвратительным развратником». Все это чистейший вздор. В животной своей сущности человек отнюдь не развратен. Природа в этом отношении делает минимальное количество ошибок. Она создает свои роды наилучше организованными для евгенетики. Чем скорее человек в этом отношении вернется к природе, чем естественнее будут отношения между мужчиной и женщиной, самкой и самцом нашей превосходной животной разновидности, тем лучше, тем чище будут отношения. Здесь лозунг – назад к природе, назад к животному! – совершенно уместен.
Само собою разумеется, что человек далекого будущего, человек коммунистически воспитанный, человек, у которого животное это будет прямым, светлым, радостным, здоровым и в котором, к этому животному, плюсом прибавится общественный человек, наследник всех страданий и всех завоеваний прошлого, строитель своего собственного будущего – такой человек без всяких моральных пут сумеет построить – мужчина и женщина – свои прекрасные поэтические взаимоотношения.
Поэтические? Может быть, это слово «почти неприличное», сентиментальное. Толстой говорит, что поэтическим мы называем все то, что напоминает прошлое. Это совершенно неверное определение. Поэтическое – это значит творческое. Поэтому поэтические любовные взаимоотношения между парой людей – это значит творческие взаимоотношения, направленные к концентрации жизни, к под'ему ее, к ее просветлению.
Такова естественно и без всякой морали будет любовь наших детей, если мы их правильно воспитаем.
Для переходного периода, для периода, в котором человек ушел от животной сущности и не пришел еще к настоящей человечности, вот для этого периода характерен разврат, и разврат заключается не в кровосмешении, не в нарушениях семейного уклада – это деталь разврата, – он заключается в самом факте семьи, в самом факте разнородной запродажи человека человеку, во всем насквозь строе старого общества от примитивно-варварского до сверх-капиталистического. В этом разврате мы пока еще по уши. Освободите человека, носящего на себе уродливый горб воспитания и опыта, приобретенного в капиталистическом обществе, киньте его еще кроме того в кипящий котел страстей, каким является гражданская война, – конечно, он будет удовлетворять свою половую потребность наспех, часто цинично, не заботясь о других. Конечно, он может по-смердяковски понять лозунг «все позволено». Что же из этого? Создавать особую моральную полицию, армию спасения с квакерскими приемами пропаганды чистоты? Пытаться регламентировать все тот же хаос путем своеобразного морального законодательства? Ничего подобного. Воспитывать – вот ответ.
Наиболее надежным при этом является воспитание детей. Здесь результаты будут самыми прочными. Мы должны поднять детей над своей головой, над тем болотом, в котором мы пока бредем по уши. Мы их должны держать на солнышке, под лаской вольного ветра подлинной человечности. Если мы сами не можем жить в этой атмосфере, то мы знаем, какова она, мы можем по крайней мере хоть некоторую часть детей вселить в эту атмосферу. А проповедь среди взрослых – ее прежде всего громовым голосом ведет революция, – ее мы ведем, эту моральную проповедь, при всякой другой проповеди, распространяя грамотность, поднимая интерес к вопросам естественной и общественной науки, поднимая квалификацию труда, заинтересовывая судьбами русской и мировой революции, – мы расширяем кругозор человека, облагораживаем его внутреннюю сущность, давая стержень содержания часто растерянной душе не только крестьянской, красноармейской, а еще в гораздо большей степени интеллигентской, которая гораздо более безграмотна в социальном отношении сплошь и рядом.
