Поля сражений — не единственное, что изменится по виду и ощущениям, вернется к первоначальному зеленому покою, разровняет воронки, зарастит траншеи, разрушит и разгладит блиндажи, выкорчует и сгноит огромную груду проволоки. Что ожидаемо и неизбежно, изменятся и ваши чувства на поле боя, когда причину его святости — мертвецов — откопают и перезахоронят на больших опрятных кладбищах во многих милях от места гибели. Города, в которых вы когда-то квартировались, но не тронутые войной, поразят вас сильнее всего. Наверняка вы любите не один маленький город, но вряд ли кто-то, кроме штабного офицера, способен любить поле боя.
Может, за старым канадским фронтом еще и остались города с чудными фламандскими названиями и узкими мощеными улицами, которые сохранили свое волшебство. Может, такие города и есть. Я сам только что вернулся из Скио. В войну это был красивейший город, но теперь я его не узнал — и многое бы отдал, чтобы туда не возвращаться.
Скио был одним из самых потрясающих мест на земле. Маленький городок в Трентино под хребтом Альп — средоточие веселья, отдыха и красоты, о которых только может мечтать человек. Когда нас там расквартировали, все были в изумлении и только и делали, что говорили, как замечательно будет вернуться и жить здесь после войны. Хорошо помню первоклассный отель «Дью Спади» с великолепной едой и то, как мы называли завод, в котором расположились: «Загородный клуб Скио».
В тот день мне показалось, что город съежился. Я прошелся по длинной и узкой главной улице, разглядывая выставленные в витринах рубашки в крапинку, дешевую китайскую посуду, открытки, на которых молоденькие парень с девушкой смотрели друг на друга семью разными способами, черствую, тоже в крапинку, выпечку и большие круглые ломти кислого хлеба. Конец улицы упирался в горы, но неделю назад я был в ущелье Святого Бернарда, и теперь, без снежных шапок, они показались скучными и бороздчатыми от дождя, немногим лучше холмов. Тем не менее я долго не сводил с них взгляда, а затем спустился по другой стороне улицы к главному бару. Начинало накрапывать, владельцы магазинов опускали жалюзи.
— А город с войны изменился, — сказал я недовольной краснощекой девушке с черными волосами, которая сидела на высоком табурете и вязала за оцинкованной барной стойкой.
— Да? — откликнулась она, не пропустив ни петли.
— Я был здесь в войну, — осмелел я.
— Много кто был, — тихо ответила девушка с горечью. — Grazie, синьор, — произнесла она с механической надменной любезностью, когда я расплатился за напиток и вышел.
Да, это был Скио. «Дью Спади» тоже съежился до крохотного постоялого двора; с завода, где мы квартировали, доносился приглушенный шум, старый вход был замурован кирпичами, а струя навозной грязи чернила реку, в которой мы любили купаться. От всего этого земля уходила из-под ног. На следующее утро, проворочавшись ночь без сна, я вышел под дождь.
В Скио был сад со стеной, поросшей глициниями; в жаркие ночи мы потягивали там пиво под похожей на бомбу луной, которая вычерчивала причудливые тени от раскинувшегося над столом платана. После вечерней прогулки мне уже хватило благоразумия, чтобы не пробовать его разыскать. Может, его никогда и не было.
Может, в Скио вовсе не было войны. Я погрузился в воспоминания, лежа на скрипучей кровати в отеле и пытаясь читать при свете электрической лампы, висящей посередине высокого потолка; затем выключил ее и выглянул из окна на дорогу, где сквозь дождь тускло светился фонарь. Это была та же самая дорога, по белой пыли которой в 1916 году маршировали батальоны. «Бригата Анкона», «Бригата Комо», «Бригата Тоскана» и еще десяток бригад рванулись с Карсо, чтобы остановить атаку австрийцев: те уже преодолели горную стену и начинали спускаться в долины, ведущие к венецианской и ломбардской равнинам. В те дни это были славные войска; ранним летом они маршировали в пыли, отражали атаки на линии Галио — Азиаго — Канов, а затем погибали в горных рытвинах и сосновых лесах на склонах Трентино, ища укрытие на бесплодных скалах и валясь в медленно тающие летние снега Пасубио.
Это была та же самая старая дорога, по пыли которой те же самые старые бригады в июне 1918 года хлынули к Пьяве, чтобы остановить еще одну атаку. Их лучшие бойцы погибли на скалистом Карсо, в сражении у Гориции, на горе Сан-Габриэль, Граппе — во всех местах, в которых гибнут люди и о которых никто даже не слышал. В 1918-м они маршировали уже не с таким пылом, как в 1916-м; некоторые отряды безнадежно отстали, и после того, как батальон превратился в облако пыли на горизонте, еще долго можно было видеть несчастных постаревших парней, которые бредут по обочине дороги, чтобы дать хоть немного отдыха измученным ногам, обливаются потом под ранцами, винтовками и мертвенным итальянским солнцем, борются с невыносимым и нескончаемым головокружением.
Итак, мы добрались до Местре, когда-то крупной станции снабжения, путешествуя первым классом в пестрой компании зловонных итальянских спекулянтов — они направлялись в Венецию на отдых. Там мы арендовали автомобиль до Пьяве, устроились на заднем сиденье и принялись изучать карту и местность по обочинам длинной дороги — она рассекала ядовитые зеленые адриатические болота, захватившие все побережье возле Венеции.
Около Порто-Гранде, в нижней дельте Пьяве, где австрийцы и итальянцы атаковали и контратаковали друг друга по пояс в трясине, наша машина остановилась в безлюдной части дороги. Та выглядела насыпью посреди зеленой болотной пустыни. Настало время долгой, грязной и липкой возни с регулировочным механизмом; пока шофер с ним разбирался, пока посадил в палец стальную занозу, пока моя жена, Хэдли, вынимала ее иглой из нашего походного рюкзака, — мы изжарились на солнце. Затем ветер согнал туман с Адриатического моря, и за трясиной показалась Венеция и серожелтая водная гладь, напоминающая декорации к волшебной сказке.
Наконец шофер запустил руку в свои густо напомаженные волосы, оставив на них последнее жирное пятно, отпустил сцепление, и мы тихо двинулись по дороге через топкую равнину. Насколько я помнил, Фоссальта, наша цель, была городком с четкой планировкой, в котором отказывались жить даже крысы. Целый год его накрывал минометный огонь, а в моменты затишья австрийцы рушили там все, что, на их взгляд, можно было разрушить. Во время военных действий Фоссальта стала одним из первых плацдармов, захваченных австрийцем на венецианском берегу Пьяве, и одним из последних мест, откуда его выбили, а затем преследовали победители. Несметное число людей погибло на покрытых булыжниками и руинами улицах — всех поголовно выкурили из подвалов огнеметами «фламменверфер».
Мы оставили машину и отправились на прогулку. Все больное, трагическое достоинство разрушенного города осталось в прошлом. Его сменил ряд новых, тошнотворно-щеголеватых домов, выкрашенных в яркие голубые, красные и желтые цвета. Я был в Фоссальте раз пятьдесят — и не узнал ее. Хуже всего оказалась новая оштукатуренная церковь. Если присмотреться, на чахлых деревцах можно было заметить сломы и надрезы, но случайный прохожий, не знающий, что здесь творилось, не смог бы понять, что их покалечило. Все вокруг выглядело чрезмерно зеленым и процветающим.
Я поднялся по травяному склону и остановился, осматривая просевшую дорогу с выходящими к Пьяве землянками и каждый спуск к синей реке. Пьяве настолько же синяя, насколько Дунай — коричневый. За рекой стояли два новеньких дома с грудами булыжников — точно на месте австрийских оборонительных рубежей.
Я попытался отыскать какие-нибудь следы старых траншей, чтобы показать жене, но везде были только гладкие зеленые склоны. В мотке толстой проволоки, усеянной шипами, мы нашли ржавый обломок мины. Судя по ровным краям чугунного осколка, это был химический снаряд. Вот и все, что осталось от фронта.
На обратном пути к машине мы беседовали, как замечательно, что Фоссальту отстроили, и как, должно быть, радовались семьи, получив обратно свои дома. Вспомнили и о нашей гордости итальянцами, когда они без единого слова восстановили свои разоренные земли, пока другие народы делали из разрушенных городов достопримечательности и выбивали с их помощью репарации. Мы сказали все, что полагается говорить порядочным людям, — и замолчали. Добавить было нечего. Стало очень грустно.
Отстроенный город куда печальнее, чем разоренный. Люди не получили обратно свои дома. Они получили новые дома. Дом, в котором они играли детьми, комната, в которой, приглушив свет, занимались любовью, камин, у которого они сидели, церковь, в которой венчались, комната, в которой умер их ребенок — ничего этого больше не было. Опустошенная в войну деревня обладает особым достоинством, будто она умерла ради чего-то. Она умерла ради чего-то, и лучше бы этому чему-то сохраниться. Все было частью великой жертвы — а теперь засквозило новой, уродливой пустотой. Все стало таким, каким было, только немного хуже.
