Достоевский помог Сименону заглянуть в души изломанные и несчастные, почувствовать огромность неповторимого духовного мира каждого человека. Скорее всего, именно Гоголь и Достоевский подсказали ему ту формулу, которой он долго старался руководствоваться в оценке человеческих поступков и которую так часто толковали упрощенно и наивно: «Понять и не судить».
Близким себе ощущал Сименон и Чехова: «В его произведениях я нахожу все мои замыслы в более совершенном исполнении». Можно смело предположить, что многие произведения или отдельные сцены в них были подсказаны французскому писателю именно рассказами Чехова. У Чехова, отмечал он, часто узнаешь состояние души его персонажей «в зависимости от времени года, отношений друг с другом или природой». В чеховских рассказах и повестях нет искусственного блеска, нарочитых эффектов. Мягкость, полутона его прозы — свидетельство бережного отношения ко всем людям, глубокого познания человека, «эквивалента любви», как говорил Сименон; любовь к людям для него — главная, определяющая черта творчества всех русских писателей.
Сименон восхищался Толстым, много раз перечитывал «Смерть Ивана Ильича» и «Хозяин и работник». Вслед за Толстым он заставлял некоторых из своих героев в кризисные, решающие минуты жизни полностью переоценить, пересмотреть прожитое. Сименон создал свой, «французский» вариант «Смерти Ивана Ильича» в романе «Колокола Бисетра». Напомним, что ту же тему «пересмотра» решал Франсуа Мориак в «Клубке змей» и Роже Мартен дю Гар, изображая смерть главы семьи в романе «Семья Тибо».
Русскую душу, пейзажи России Сименон открывал для себя в произведениях Горького. Роман «Мать» дал ему возможность почувствовать готовящиеся в далекой России перемены.
Конечно же, не следует ограничивать сименоновские литературные «университеты» только русской классикой. За ней последовало основательное знакомство с творчеством Стендаля, Бальзака, позже — Марселя Пруста, Джозефа Конрада, Уильяма Фолкнера и многих других. Особенно часто социально-психологические романы Сименона сравнивали — по разным параметрам — с бальзаковской «Человеческой комедией». Сопоставление писательских талантов, их возможностей и значения в литературе — дело не всегда плодотворное. И все же во многих отношениях сближение двух писателей, чье творчество разделено во времени целым столетием, не лишено некоторых оснований. Об этом писали западные исследователи Сименона, отмечая общую для обоих писателей широту охвата действительности, их стремление показать людей, принадлежащих ко всем социальным группам и классам, умение видеть в самых, казалось бы, ординарных ситуациях реальные человеческие драмы.
Все это справедливо, как справедливо, однако, и то, что между творческими установками Бальзака и Сименона существует принципиальная разница.
Стремление объединить создаваемые им произведения в нескольких циклах, которые должны были описать все проявления, все стороны современной жизни, «жизни мужчин, женщин и вещей», было у Бальзака глубоко осознанным и подчиненным его пониманию человеческой истории. Задуманные циклы должны были в свою очередь составить грандиозную «комедию» буржуазной Франции первой половины XIX века. Единому замыслу, как известно, подчинялись и все двадцать томов обширного цикла «Ругон-Маккаров» Эмиля Золя, запечатлевшего в нем историю двух десятилетий, по выражению Маркса, «космополитического мошенничества буржуазии»[1]. Желая показать Францию за треть века, жизнь столицы и провинции сквозь призму унанимистской концепции писал двадцать семь томов своих «Людей доброй воли» Жюль Ромен. О подобном намерении создать большое единое полотно Сименон никогда и нигде не говорил. Дело, разумеется, не в скромности писателя, ставившего перед собой более ограниченные задачи. К одной из сторон этого вопроса, резко отграничивающих Сименона от его великих предшественников, мы еще вернемся.
Бальзак запечатлел период Июльской монархии, Золя создал «естественную и социальную» историю Второй империи, Жюль Ромен рассказал о Третьей республике, Сименон же сознательно стремился придать изображаемой им жизни как бы вневременной характер, не определенный историческими событиями, точными датами. Опять-таки в отличие от Бальзака и Золя он и не пытался проникнуть в главные закономерности эпохи, ее общие тенденции. Об этом мы должны помнить, определяя его место в истории французской литературы.
И все же мы не можем пройти мимо одного важного обстоятельства.
Сименона часто спрашивали, когда же он напишет свой большой роман, когда из-под его пера появится opus magnus — великое обобщающее произведение. По-разному отвечал писатель на этот вопрос, но такого итогового произведения он так и не создал (если не считать более двадцати томов его автобиографических книг и воспоминаний). Однако для внимательных читателей, а в их числе были многие крупнейшие писатели разных стран, почти каждый его маленький роман становился как бы очередным кирпичиком в некое здание, населенное сотнями самых разнообразных персонажей. Французский писатель и критик Юбер Жюэн назвал творчество Сименона «непрерывным романом», а сам писатель имел веские основания говорить: «Мой большой роман — это мозаика из моих маленьких романов».
Возможно, было бы правильнее сказать, что Сименон создавал не одно, а по крайней мере два здания. Одно из них — Франция, вся Франция — от ее северных районов до побережья Средиземного моря. Мы еще не сумели по достоинству оценить познавательную сторону произведений писателя, познакомившего нас со страной, увиденной как бы изнутри в самых неожиданных ракурсах. Второе, гораздо более скромное строение — Соединенные Штаты Америки, запечатленные не столь полно, но пером внимательного и наблюдательного мастера.
Величайшей заслугой писателей критического реализма в XIX веке было то, что они заметили и разгадали глубокую связь «частной» жизни «частных» людей, их судеб с историческими судьбами народов, с событиями, определявшими историю человеческого общества. История событий в их сознании объединилась с тем, что во Франции называют историей «несобытийной». Сименона же (в данном случае речь идет только о его романах) интересовала именно история несобытийная, приметы жизни, непосредственно, ежедневно окружающей каждого человека, и сам человек, как бы отключенный от происходящих в большом мире событий, от Истории с большой буквы. Совокупность примет повседневной жизни, ее реалий, иногда почти незаметные для нас самих обстоятельства, вещи и составляют то, что уже давно исследователи творчества Сименона назвали атмосферой его романов.
Сименон — превосходный мастер в создании этой атмосферы. И вот что существенно: точность в ее передаче, ее историческая достоверность часто вступают в противоречие с намерением писателя говорить в первую очередь о человеке «вообще», о его «вечных» драмах, свойственных всем временам и происходящих под всеми географическими широтами; и когда Сименон утверждает, что роман «должен стать средством выражения нашей эпохи, подобно трагедии в былые времена», он в какой-то мере вступает в спор с самим собой.
Персонажи романов Сименона, действительно, оказываются в ситуациях, переживают драмы, которые могли бы происходить и сегодня, и пятьдесят или сто лет назад. (Разумеется, мы помним, что то же мы вправе сказать и по отношению к произведениям Бальзака или Золя.) Сименона, как и его предшественников, занимают коренные вопросы человеческого бытия, он размышляет об общечеловеческих ценностях, созданных многовековым опытом человечества, и все-таки именно атмосфера его романов настойчиво возвращает читателя в наше время с его конкретными реалиями, только ему присущими «мелочами» жизни. Его персонажи — наши старшие современники, французы, американцы или бельгийцы, буржуа или крестьяне, чиновники, ремесленники, художники, а не люди «вообще», не тот освобожденный от налагаемых на него цивилизацией одежд человек (l'homme nu), которого Сименон искал на разных континентах и в разных странах. Мало того, это — люди, принадлежащие буржуазному укладу жизни, взращенные и детерминированные им.
В людском многообразии особенное внимание и особенные симпатии Сименона привлекают те, кого он относит к числу «маленьких» людей («бедный маленький человек, но такой дорогой моему сердцу именно потому, что он маленький»). В них, в этих людях, писателю ближе всего то, что составляет, как ему кажется, их сущность, — их стойкость в жизненных испытаниях, их повседневное мужество, их упорное сопротивление окружающей враждебной среде[2]. Изображению «маленького» человека он, как уже говорилось, учился у Гоголя. Однако персонажи его романов, естественно, весьма далеки от персонажей русского писателя.
