В том, что, как не раз заявлял Сименон в поздние годы, он не читает почти ничего, кроме воспоминаний, книг по медицине и юриспруденции, нет никакой бравады. Ему хочется быть как бы один на один с человеческими судьбами, не подвергаясь никаким «посторонним» влияниям. Он любит и знает изобразительное искусство, музыку, музыкальную драматургию, но лишь кажущимся парадоксом является его настойчивое стремление отгородить себя, особенно в процессе подготовки к очередному роману, от других искусств, которые могут подсказать ненужные, лишние ассоциации или образы. Сименону нужна в это время полная «самостоятельность»: «я большему учусь в бистро», «я еще недостаточно удовлетворил свой голод по людям во плоти, чтобы поглощать образы, уже переосмысленные другими», искусство — «уже кем-то осмысленная человеческая жизнь».
Все это не мешало Сименону внимательно следить за современным состоянием искусства. Он не был любителем музеев и своими посещениями не часто баловал даже самые известные галереи и выставки. Музейное искусство ему чаще всего заменяет живое общение с художниками, его современниками и друзьями. Из больших мастеров прошлого ему особенно близки выразительные портреты, свет и тени, приглушенный колорит полотен Рембрандта. Сказанному выше не противоречит то, что в своей писательской практике он многому научился у французских импрессионистов, восхищался пуантилистами, высоко ценил Ван Гога и Гогена, таких непохожих и в чем-то близких художников, прошедших через те кризисные состояния, которые всегда интересовали писателя. О некоторых романах Сименона можно было бы сказать, что в них перенесена беспокойная, напряженная атмосфера полотен Ван Гога. От Сезанна, фовистов к нему, возможно, перешла та особенность художнического почерка, которую он, как нам кажется, весьма удачно назвал весомостью: «Весомость листка бумаги, клочка неба, какого-нибудь предмета… весомость электрического освещения, луча солнца… весомость всего, что вокруг, — дождя, весны, жаркого солнца, солнечного зайчика на столе, да мало ли чего еще». К мыслям об этой весомости, материальности, плотности окружающих нас предметов и явлений Сименон возвращается часто, а в лучших романах ему удается передать нам физическое ощущение вещи, ее подлинную реальность.
Сименон не чуждался и авангардистского искусства, видя в нем обязательное, хотя и несколько сомнительное проявление хаотической неупорядоченности современности. К абстрактной живописи он относился настороженно, пытался в ней разобраться, но, по его собственным словам, безуспешно. В ней он не без основания обнаруживал некую параллель «новому» роману с его нарочито усложненной техникой письма, с его персонажами, зачастую освобожденными от живых социальных связей, который почти безраздельно господствовал во Франции с середины 50-х до конца 60-х годов.
На Западе критики — одни с симпатией, другие с осуждением — отмечали «традиционность», консерватизм реализма Сименона, «классицистичность» его стиля и языка. И в упреках, и в похвалах, адресуемых художественной манере писателя, есть доля правды. Сименон практически не принял никаких новаций языка современной ему прозы: явление в литературе почти исключительное. От каких бы то ни было «модернистских» отклонений его предостерегла великая гуманистическая литература прошлого, и едва ли не в первую очередь русская, художники и музыканты, не потерявшие прочной связи с землей, с людьми, с их страданиями и радостями, заботами и повседневными трудами.
Статьи о романе, письма к Андре Жиду, интервью передают облик писателя, много и упорно работавшего над преодолением технических трудностей, над поисками наиболее точного слова, безжалостно отбрасывавшего все, что казалось ему лишним, «литературщиной». Сименон не был простым продолжателем тех или иных традиций, он создал свой собственный, легко узнаваемый стиль, лишенный каких бы то ни было ухищрений, простой и ясный. Правда, иногда эта простота создает впечатление стилевой бедности, «обнаженности», особенно заметной в так называемых детективных романах.
Страницы воспоминаний, посвященные проблемам языка, наблюдения над особенностями современного словоупотребления могли бы стать предметом специального исследования. Мы, однако, коснемся здесь другого вопроса. Сименона упрекали за несколько необычную скорость, с какой он писал небольшие романы, но редко задумывались над тем, какой огромный труд предшествует тому моменту, когда писатель наконец садится за рабочий стол. Метод работы Сименона, путь его романов от замысла до завершения представляют немалый интерес для тех, кто занимается вопросами психологии художественного творчества.
Любопытные страницы, посвященные генезису произведений Сименона, читатель найдет и в настоящей книге. Рассказывая о том, как происходит рождение нового романа, писатель особо подчеркивает интуитивное, «бессознательное» начало творческого процесса. Так, в беседе с А. Парино он писал: «Когда я сажусь писать роман, я еще не знаю его темы. Мне известна лишь некая атмосфера, некая мелодическая линия, наподобие музыкального мотива. Часто это идет от запаха. В тот день, когда я решил садиться за роман, я шагаю по дороге и вдруг чувствую, ну скажем, аромат сирени. И вот сирень вызывает у меня в памяти какие-то образы из юности или другого периода жизни, какую-то деревню или какой-то уголок страны». Видимо, так оно и есть на самом деле, и самому писателю лучше знать, что именно и как он делает. И все-таки хотелось бы сделать два небольших замечания. Во-первых, интуитивному, «бессознательному», которое является лишь первым толчком, обязательно предшествует еще многое другое: доскональное знание «какой-то деревни», «какого-то уголка страны» и людей, в них живущих. Во-вторых, в ходе работы появляется определенное и вполне осознанное намерение, возникает потребность в решении каких-то задач, интуитивное уступает место сознательному. В той настойчивости, с которой Сименон говорит о значении писательской интуиции, есть и некоторый элемент протеста против «научности», заданности прозы уже даже не просто» нового», а «нового нового романа», против искусственных, «головных» построений модных «романов о романах».
О многом можно было бы поспорить с Сименоном, но и та часть его статей о литературе, которая публикуется здесь, позволяет видеть в нем писателя, стремившегося теоретически и, если можно так сказать, самокритично осмыслить свой труд романиста, объяснить самому себе и другим, как рождается литературное произведение, в чем его социальные, психологические и иные корни.
Не хотелось бы, чтобы у читателя создалось впечатление о Сименоне как о чуть ли не кабинетном затворнике, размышляющем за письменным столом о проблемах литературы и литературного творчества. В действительности Сименон был одним из самых непоседливых писателей своего времени. Очень рано, обуреваемый жаждой приключений и желанием открывать новые горизонты, он вместе с молодой женой, служанкой и датским догом Олафом (трое в лодке, не считая собаки), на маленьком суденышке пускается в первое путешествие по рекам и каналам Франции. Путешествие далеко не такое простое, как это могло бы показаться, хотя бы уже потому, что между Парижем и южным побережьем страны приходится преодолеть не одну сотню шлюзов, а это занятие не из приятных. Затраченные труды, однако, окупаются с лихвой. Автору этих строк довелось (правда, в течение лишь нескольких дней) вести небольшую яхту по части пути, проделанному Сименоном. Смею заверить: с реки путешественнику открывается как бы совсем иная, не такая Франция, которую видишь из окна автомобиля или несущегося со скоростью 140–160 километров в час поезда. Это, по очень тонкому и верному замечанию писателя, «подлинная, куда более древняя Франция».
Из книги очерков «Незнакомая Франция» (хотя у Сименона это страна, так сказать, пятидесятилетней давности), в которой драматические эпизоды чередуются с комическими, можно и сегодня почерпнуть немало интересных, а для любителей отдыха на воде и полезных вещей.
За первым путешествием последовали более продолжительные — в Бельгию, Голландию, Германию, Норвегию, и от каждого из них что-то оставалось для будущих романов Сименона.
Были и другие источники столь необходимого для каждого писателя материала. Еще со времен репортерской работы в Льеже Сименона привлекал к себе скрытый от посторонних глаз целый пласт жизни — мир преступности. Конечно, вначале молодого человека интересовало прежде всего происшествие само по себе, драматический случай, его обстоятельства и участники. С годами этот интерес приобрел другой характер, перед Сименоном встал ряд более серьезных вопросов: как и почему происходит преступление, в чем его непосредственные, «ближние» и «дальние», глубокие причины, в каком отношении находятся преступник и общество, преступник и регулирующие жизнь этого общества законы. Для ответа на эти вопросы необходимо было так или иначе соприкоснуться с этим миром. Так началось знакомство писателя с работой разных отделов парижской полиции. Он проникал в «новые парижские тайны», которые и не снились автору «Парижских тайн» Эжену Сю, открывал такие стороны жизни, которые во многом меняли его представления о функционировании общественного механизма.
