В отношении стиля П. создал свой яркий и совершенно неповторимый язык, подражание которому грозит подражающему утерей собственной самостоятельности и подчинением стилю П. Этот стиль одновременно сочетает в себе элементы тавтологии и вычурности, то есть "суконного" языка и языка образного, канцелярские обороты речи и высокие церковнославянские речения, неграмотную, спонтанную речь простонародья и высоко поэтическую речь. Причем последнего писатель добивается, используя практически все без изъятия речевые уровни и стили. Так, метафора у П. почти всегда выступает в деметафоризованном, переосмысленном, нетрадиционном, буквальном значении, что тоже выступает как своеобразный перенос значения. Как правило, стандартные языковые словосочетания разлагаются на части, разрушаются и переосмысливаются, по примеру "народной этимологии" или каламбура. Платоновское сочетание комбинирует в себе сразу нескольких языковых, выражая их сгущенный, совокупный, усредненный, своеобразно сплавленный в единое целое смысл спрямление. В языке П. преобладают конструкции с родительным падежом и слова с обобщенным значением (это можно проследить вплоть до суффиксов на -ство, -ние или -ость), типа вещество существования, тоска тщетности и т.п. Причинные (а также целевые) связи в предложениях оказываются намеренно преувеличены, гипертрофированы, иногда обращаясь в обратную, с точки зрения обычного здравого смысла, сторону или же причудливо "замыкаясь" на самих себя. Цитаты классиков (марксизма и лен-стал-изма) принимают вид каких-то неправильно понятых, переиначенных на свой лад, доморощенных откровений в устах его героев.
В последний период творчества, практически прикованный болезнью к постели, но продолжающий работать, когда Платонов понял, что основные свои произведения никогда не увидит напечатанными ("проходили" же в основном либо военные рассказы, с определенным, навязываемым самой ситуацией упрощением взгляда на мир, либо его переработки из русских сказок, для детей, либо литературная критика), проза Платонова, что называется, "начинает граничить с мрачным бредом" (это практически единогласное мнение - как Горького (по поводу рассказа "По небу полуночи", так и критика, писавшего о последней пьесе П. "Ноев ковчег", которая была отклонена К.Симоновым от публикации в "Новом мире").
О чем книга? (вместо введения)
Тут собраны отдельные статьи, написанные в последние 10 лет, когда с середины 80-х перед русским читателем наконец предстал основной и подлинный Платонов, т.е. появились последовательно его повести и романы - "Ювенильное море", "Котлован", "Чевенгур" и "Счастливая Москва". Статьи, объединенные в этой книге, можно читать совершенно самостоятельно, как очерки. Они посвящены разбору смысла платоновских текстов, понимание которых, как представляется, невозможно без уяснения особенностей и "обстоятельств" того трудного, намеренно усложненного, идущего всегда наперекор (собственной, особой дорогой) языка, на котором написаны произведения этого писателя. Язык этот - не наш обычный русский язык, к которому мы привыкли (а уж тем более не обычный литературный русский язык - поэтому его, как правило, не используют в качестве примеров языковеды), а некий специально измененный, может быть, в какой-то степени тайный (то есть ведомый только автору), никогда всего нам до конца не выговаривающий, как бы постоянно силящийся но так и не осмеливающийся? - сказать что-то главное, и - не могущий выговорить, произнести того, что так волновало, томило душу его создателя. Иначе говоря, это язык, нуждающийся в постоянной, идущей параллельно самому чтению, работе по его истолкованию. Собственно, только подступы к таковому истолкованию в отдельных очерках этой книги я и предлагаю.
Но - можно спросить - как же истолковать язык без знания норм, на которых он зиждется? Поневоле приходилось обращаться к более широкому контексту - к языку вообще, к русскому языку и к языкам (или, шире, к образам мыслей) тех или иных русских писателей, ученых, мыслителей, политических деятелей, просто обывателя, к текстам идеологии, к речевым и стилевым особенностям различных носителей языка - чтобы понять, в каком отношении к ним находится и ощущает себя платоновская мысль - отталкивается ли она от них или, наоборот, испытывает к ним внутреннее тяготение (см. Раздел II). Я думаю, настоящий смысл платоновского текста может быть восстановлен только из такого сложного индуктивного наведения - под действием различных составляющих. И любой исследователь вынужден постоянно двигаться в рамках подобного "герменевтического круга": ему приходится понимать целое из частного факта, а конкретные вещи - выводить из знаний о целом.
Собственно говоря, книга, которую вы держите в руках, написана филологом-лингвистом. Может быть, не всякому будет и интересно ее читать. Хотя первейшим и необходимым условием является то, что читателя должен интересовать сам текст Платонова, но вторым, все же, выступает некоторое хотя бы поверхностное - знакомство с современными методами анализа языка. При этом первые два раздела может читать любой человек, без какой бы то ни было специальной подготовки, а вот для чтения третьего и особенно четвертого и пятого разделов такая подготовка все же может понадобиться.
Исходным инструментом при анализе текста в данной книге служит понятие предположение. Оно отчасти опирается, во-первых, на широко используемое в текстологии понятие конъектуры (восстановления пропуска, исправления опечатки, помарки, описки), во-вторых, - на употребляющиеся в лингвистике понятия коннотации (а также слабого компонента толкования слова или целого выражения) и импликатуры; в-третьих, на исследуемое в рамках психологии понятие ассоциативной связи (догадки, угадывания, предвосхищения смысла, "антиципации") и, наконец, в-четвертых, на используемое в логике понятия импликации или вывода, позволяющее выводить на базе одних утверждений (посылок, постулатов, знаний о мире) какие-то другие утверждения или их следствия. Вообще говоря, предположение - это тот источник, на котором строятся все мои толкования и порождаются все "платоновские" смыслы (те смыслы, которые я предлагаю считать толкующими внутри специфического платоновского мира). Пожалуй, только в литературоведении, к которому данное исследование тематически и следует отнести, исходное понятие предположения не имеет никакого соответствия и никакого терминологического статуса[2]. Данная книга, по крайней мере, по своему объекту, является прежде всего именно "литературоведческой", хотя я практически не использую методы этой науки.
Дальнейшим инструментом понимания - после или даже внутри того же самого предположения - должно быть заинтересованное и активное, преобразующее, творческое отклонение в сторону, то есть отклонение в сторону собственной мысли толкователя, отход от объективно-нейтрального отражения мысли собеседника, диалогическое, или даже диа-лектическое преодоление и присвоение ее. Конечно же, возможны разные оттенки и разновидности такого присвоения - от почти буквального следования "букве", или прямой цитации сказанного, до ровно обратного по замыслу пародирования или иронии (о чем много писали М.М.Бахтин и Ю.Н.Тынянов) или же прямого авторского произвола, что может вести к "непониманию" текста и возмущению читателя, способного это непонимание оценить как зазор между первичными и вторичными (привнесенными) смыслами. Здесь уже читательское переиначивание и приспособление чьей-то чужой авторской мысли к исполнению субъективных - важных мне, как читателю, здесь и сейчас - целей. Порой такое читательское присваивающее понимание может претендовать на то, что ему даже лучше знать, что хотел выразить автор, т.е. что оно вполне учитывает (в своей контр-реплике) смысл всего, что первоначальный "хозяин" текста имел в виду, и на что вторичный автор-интерпретатор уже опираеся, как на известное (и от чего, собственно, в нем он и отталкивается). Вот эти-то собственные элементарные мыслительные шажки в сторону с почти неизбежным отклонением от маршрута скрытой от нас платоновской мысли (но направленные именно на ее толкование! и поэтому, как мне кажется, имеющие право на существование) я все время пытаюсь отслеживать и фиксировать, чтобы совсем не "упустить удила" собственных блуждающих на воле мыслей и догадок.
В конце книги (в V-м ее разделе) содержится несколько Отступлений от намеченных в книге тем. Они представляет из себя, во-первых, этимологический этюд о том, как можно, вообще говоря, понять смысл названия "Чевенгур". Здесь же помещены отступления собственно лингво-поэтическое, или поэтико-стилистическое, а также отступления в область бытовых суеверий. В поэтико-стилистическом рассмотрен статус метафорической конструкции с родительным падежом (например, такой, как в выражениях жар страсти или кинжалы кипарисов) и та форма, в которой эта конструкция предстает в русском поэтическом языке - для того, чтобы сравнить это с тем, что делает с аналогичной конструкцией в своем "искусственном" языке Платонов, и понять, какие результаты это ему дает., а в последнем отступлении мифопоэтические представления из народных примет сравниваются с "квазипричинными" связями в текстах Платонова. Другие отступления ведут в область национальной психопатологии (это затрагивает пресловутые темы узости или широкости русской души), а еще одно - в область фразеологии и мифов (оно посвящено сочетаниям со словом душа в русском языке, которые включают множество образных воплощений абстрактного понятия души, в какой-то степени бессознательно использующиеся говорящими на русском языке). Все это нужно для того, чтобы сравнить их с продолжением языковой игры, которую Платонов "подхватывает" у языка, т.е. собственно авторскими переосмыслениями понятия души. Еще одно, последнее по счету, отступление - о запахах у Платонова. Наконец, как продолжение этой работы я бы хотел попытаться усмотреть некоторые статистические закономерности, основанные на подсчете частот употребления отдельных слов и выражений у Платонова - по сравнению с их средним употреблением в языке художественной литературы (это удалось только частично отразить в Отступлении статистическом).
