Справедливым ли было бы стереотипное предположение, будто "идеи С. Платонова опередили свое время"? Сам он с этим никогда бы не согласился. Напротив, он утверждал, что это общественное сознание страны трагически отстало, заблудилось в потемках межвремения, в то время как современное общественное бытие ушло вперед на много десятилетий. Он любил цитировать фразу Маркса из "Немецкой идеологии" о мятежном духе, который "увяз в дерьме субстанций".
Внутри у этого человека постоянно стучал метроном, отсчитывая секунды тающего отрезка времени, оставленного нам историей на то, чтобы образумиться. Видимо, поэтому С. Платонов совершенно не склонен был принимать во внимание степень готовности общественного сознания к восприятию тех или иных идей. Его интересовало только подлинное содержание проблем, стоящих перед страной, и абсолютно не интересовали проблемы личных особенностей академика А. и тяжелого детства министра Б. Он был убежден в том, что мы уже находимся в ситуации, когда нет больше времени многословно уговаривать друг друга "начать с себя", когда вопросом жизни и смерти социализма является наша способность без малейшей оглядки и безотлагательно делать ровно то, что нужно делать. Что именно – он знал. Это знание не было самоубеждением фанатика, оно вырастало из освоенной культуры, из Платона, Гегеля, Маркса.
Здесь, пожалуй, скрыта тайна несокрушимой убежденности С. Платонова в своей правоте и его полного, непоказного безразличия к проблемам авторства и приоритета. Ему было свойственно чисто платоновское отношение к идеям как к объективному миру, существующему помимо желаний отдельного человека и вне его головы. Работу Ильенкова о "проблеме идеального" он читал еще в рукописи. Ощущение громадности содержания этого идеального жило в нем неотступно. Оно лежало в основе скромной оценки масштаба того шага, который был сделан им самим в опоре на это содержание. Идеи никому не принадлежат. Их не выдумывают, как фасоны шляпок, а открывают в культуре, как острова в океане.
С. Платонов работал все быстрее. Открытия сыпались как искры от бикфордова шнура, целые архипелаги идей. Некоторые строки в его работах приобретали почти пророческое звучание. Он пишет о взрыве неверно рассчитанного ядерного реактора за год до Чернобыля. Ощущение того, что промедление недопустимо, становится все глубже, переходит в понимание механизмов грозящей катастрофы.
Тем временем диалог с потенциальным заказчиком подвигался ни шатко ни валко. Взаимопонимание потихоньку углублялось, все более безнадежно отставая как от ускоряющегося аналитического процесса, так и от грозного синтетического движения реальности. С. Платонова ценили, уважали, тратили на него бездну времени, – изумлению и возмущению высокопоставленных чиновников, часами томящихся в приемных своих боссов, не было границ. Благополучие его жизненных обстоятельств казалось просто насмешкой над судьбами творцов, страдавших за свои идеи. Ситуация становилась трагикомической, но с едва заметным креном в сторону трагедии.
Развязка наступила неожиданно. С. Платонов давно страдал неизлечимой болезнью крови, но с годами они c недугом образовали странный вид симбиоза, который, казалось, будет длиться вечно. Неожиданно течение болезни ускорилось, и в считанные недели С. Платонова не стало. Это случилось в июле 1986 года. Остается только гадать, причастно ли как-то к этому крушение его замысла, которое он воспринял как глубокую личную драму.
В том мире, где жил С. Платонов, ему не было места. Он умер. Мир изменился.
Подлинная история всегда кажется жестокой тем, кто родился и вырос в стерильно-сказочной Истории-Со-Счастливым-Концом. Как хочется написать, что С. Платонов был бы с распростертыми объятиями принят в нашем прекрасном новом перестроившемся мире! В мире, где, перебивая и не слушая друг друга, пророчествуют о прошедших временах сотни публицистов, и где бледные листы рукописей, впервые извлекаемых на свет, красочно подтверждают эти антипророчества.
Увы, и здесь он был бы единорогом, предательски нарушающим стройность шеренги знакомых зверей и выдающим древность орнамента. Дело даже не в том, что ему был чужд модный пафос моральных обличений проклятого прошлого. Просто он, похоже, считал, что всякой оценке должна предшествовать самооценка, осуждению – понимание, смелости нравственных приговоров – бесстрашие и бескомпромиссность мысли. Стоит ли археологу откапывать череп бедного Йорика только затем, чтобы осыпать его проклятьями или оросить горючими слезами? Бессмысленно и безнравственно отмахиваться от собственного прошлого с криками: "Чур меня, чур!" – потому что это древнее восклицание имеет прямо противоположный смысл. Прошлое надо любить, – а подлинная любовь всегда разумна, нравственна и творчески действенна.
Любовь к прошлому и любовь к будущему смыкаются в движении русской мысли. Последней книгой, которую читал С. Платонов, было "Общее дело" Николая Федорова, где движение к будущему отождествлено с наведением духовных и материальных мостов в прошлое. "Любите прошлое, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете!" – этот еретический выверт известной мысли мог бы принадлежать С. Платонову. Движение, прорыв в будущее как преодоление отчуждения, отчуждения человека – от человека, человечества – от его истории, Человека – от самого себя...
Мысль С. Платонова залетела далеко в будущее. Нам показалось, что чересчур, излишне, опасно далеко.
Мы убрали рукописи в сейф. С. Платонов стал нашим прошлым. Мы стали забывать о нем.
Минуло почти три года – как вдруг настоящее принялось настойчиво напоминать об этом прошлом. Философы все чаще стали натыкаться на запретную проблему отчуждения, социологи и пропагандисты заговорили об отчуждении труда, экономисты принялись кружить вокруг и около проблемы подлинного и мнимого уничтожения частной собственности. Один из новоуважаемых авторов "Нового мира" в своих выводах уже рискнул вплотную приблизиться к тому, что послужило исходным пунктом построений С. Платонова. И мы вдруг поймали себя на мысли: а что если...
Конечно, на эти страницы уже легла патина времени, знак другой эпохи. Конечно, местами из логичной конструкции нелепо выпирает ампирная лепнина позднезастойной риторики. К тому же, там и сям по рукописям разбросаны темные места, напоминающие диалектическую скороговорку "Grundrisse". Но, может быть, именно в этих местах, как в галактических черных дырах, всего ощутимее неодолимое, непонятное притяжение текстов С. Платонова?
Так мы принялись за составление этого сборника материалов.
У читателя не может не возникать естественный вопрос: какое отношение получившийся текст с его разделами и частями имеет к С. Платонову? По крайней мере, из сказанного выше следует, что он никогда не писал книги с таким названием.
Это верно, как верно и совершенно противоположное: С. Платонов всю свою жизнь писал эту книгу. К ее развернутому оглавлению он постоянно возвращается по разным поводам и под разными названиями. Первый материал такого рода под названием "План одиннадцати книг" рождался на свет в бесчисленных редакциях на протяжении сентября 1984 г. Последний, без названия, закончен буквально за несколько недель до кончины. Здесь систематический ум С. Платонова, казалось, находит наконец-то органичную форму для владевшего им содержания.
Каждый сражается со своим демоном как умеет. Профессиональный системщик С. Платонов пытался одолеть своего методом составления развернутых классификаций. Все же многое свидетельствует, что дело было не только в этом, что он действительно мечтал о Книге. Мечтал – но не сделал ни шагу, чтобы воплотить мечту в реальность. Во времена не столь отдаленные, куда судьба забросила нашего героя, страшно было и помыслить о публикации подобной неслыханной крамолы. Ну, а писать "в стол", для самоудовлетворения и в расчете на благодарность потомков – такую общепринятую роскошь, такое разбазаривание времени самозванный спаситель отечества позволить себе не мог.
Составляя настоящий сборник, мы взяли за основу именно эту последнюю авторскую классификацию. Однако материалы, хоть как-то пригодные для раскрытия ее содержания, в архиве С. Платонова удалось найти лишь для первой трети разделов. Судя по тематике бесед С. Платонова, сохранившейся в дневниковых записях, содержание для остальных двух разделов также существовало, но не было положено на бумагу, и автор унес его с собой.
Несколько слов о характере самих материалов. За единственным исключением ("Дискуссия Сократа с Калликлом") все они вовсе не предназначались для печати – отсюда стилевая чересполосица и неравноценность, вплоть до полной нечитабельности. Большинство написано в традиционном для С. Платонова жанре подметно-публицистических посланий к анонимным или обобщенным начальникам. Некоторые представляют собой подлинные служебные записки или записи бесед, подготовленные со всем тщанием, знанием дела и особенностей казенного словоупотребления. Для того чтобы как-то дополнить скудное содержание этих документов и показать, что мысль С. Платонова не замыкалась в узких рамках автоклассификации, в каждый из разделов при редактировании мы добавили кое-какие отрывки из черновиков, конспектов, писем автора и фрагменты иного происхождения.
