Мне повезло — неприятностей не последовало. То было время бурных перемен в Китае. В конце 1978 года наступил поворотный момент: страна отказалась от основных принципов маоизма. 1979–м, продолжая рисковать, я потихоньку расширяла границы дозволенного — и все обошлось! Меня очень интриговали английские пабы, куда нам категорически возбранялось ходить. (В те дни китайский эквивалент слова «паб» — цзю — ба — рождал в воображении образ какого — то непристойного заведения с извивающимися голыми женщинами.) Я буквально умирала от любопытства и однажды не выдержала. Улизнув потихоньку из дому, стрелой понеслась в паб напротив нашего колледжа. Толкнула дверь и увидела… нескольких стариков, пьющих пиво. Как же я была разочарована!
Думаю, я была первой китайской студенткой, которая расхаживала по улицам иностранного государства безнадзорно. Сотрудник колледжа, где я обучалась, — ныне это Университет долины Темзы, — однажды пригласил меня съездить в Гринвич. Как предписывалось нашими правилами, я спросила, можно ли мне «взять с собой друга». Он не так понял и стал меня заверять: «Со мной тебе ничего не грозит». Я смутилась, но объяснить ничего не могла — говорить, что мы не имеем права ходить без сопровождающего, было запрещено, причем обязанность придумывать отговорки возлагалась на нас же. Лгать я не желала, но поехать очень хотелось, и уж конечно без опекуна. Поэтому я умоляла посольского атташе дать мне соответствующее разрешение; в противном случае, изощрялась я, англичанин подумает, что китайцы ему не доверяют, а то и в чем — то его подозревают, а это может повредить англо — китайской дружбе и репутации нашей социалистической родины. Выслушав весь этот бред, атташе в конце концов позволил поездку, но велел соблюдать осторожность. Казалось, ему и самому были не по душе подобные порядки. И как — то вечером, когда мы остались в здании одни, он разоткровенничался. Оказывается, двадцать лет назад он любил одну девушку, и они уже собирались пожениться, как вдруг во время очередной политической кампании ее заклеймили как «правую уклонистку». Женитьба положила бы конец его многообещающей карьере. Невеста настаивала на разрыве. После мучительных колебаний он так и поступил и со временем стал преуспевающим дипломатом. Но не забыл ее и не простил себя. Рассказывая, он не мог сдержать слез.
В том, что посольский работник обнажал душу перед едва знакомым человеком, не было ничего странного. В те годы люди были настолько измучены случившимися с ними трагедиями, что порой доверялись первому встречному, если ощущали в нем родственную натуру. Шлюзы человеческой памяти, благодаря начавшейся в стране либерализации, приоткрылись. Вот и атташе на свой страх и риск разрешил мне нечто беспрецедентное: выйти без сопровождения за пределы посольской территории.
Я по сей день помню ту поездку в Гринвич. Вообще говоря, в ней не было ничего особенного: добрались на машине, гуляли, фотографировались на меридиане, поставив ноги на разные полушария. Но меня трясло от волнения. Я все время искала глазами китайцев, а завидев их, старалась угадать по одежде, из КНР они или нет; если из КНР, что мне неправдоподобно часто чудилось (тогда на Запад попадало очень мало китайцев с континента), я поскорее отворачивалась, в то же время пытаясь держаться со своим спутником как можно естественнее. Я боялась, что меня заметят и донесут в посольство, тогда и мне, и доброму атташе не поздоровится. Самым тяжелым испытанием оказался пикник: мы сидели на большой тихой лужайке и ели сэндвичи с сыром — все вроде бы хорошо, но спрятаться было негде.
Страх не удержал меня от дальнейших эскапад, и дело не в любви к опасности, а просто в неспособности устоять перед искушением. По мере того как правила смягчались, я все чаще оказывалась в новом для себя обществе одна и завязывала знакомства с самыми разными людьми. Большинству из них говорила, что приехала из Южной Кореи, а не из Китая. И не только из — за полуподпольного характера моих вылазок, но и потому, что не хотела упоминать свою родину, которая в то время, вследствие полной ее изоляции, казалась загадочной, как космос. Хотелось слиться с лондонской толпой и ничем из нее не выделяться.
Первым и самым сильным моим впечатлением была удивительная социальная однородность британского общества. Я родилась в элитарной коммунистической семье и знала, сколь иерархичным и классово структурированным был Китай при Мао. Никто не мог выйти за жесткие рамки той или иной сословной категории: в анкете рядом с датой рождения и полом неизменно стояла графа «социальное происхождение». Этим определялись карьера, отношения с людьми, вся жизнь. Представители привилегированных слоев часто держались надменно, а рожденные в «дурных» семьях были обречены на жалкое существование. В результате все мы зациклились на том, кто из какой семьи родом и нередко задавали этот вопрос при первом же знакомстве. Совсем иначе обстояло дело в Лондоне — казалось, здесь все абсолютно равны и никто даже не задумывается о происхождении.
Со временем я увидела вещи в несколько другом свете. Однако мне и сегодня не кажется, что тогда я смотрела на мир через розовые очки. Несмотря на традиционные классовые различия, в Великобритании люди сохраняют чувство собственного достоинства, обделенных привилегиями здесь не топчут и не унижают, как в маоистском Китае. Справедливое общественное устройство и самоуважение как составляющие национальной идеи — ничего подобного в Китае не знают и сегодня.
Я полюбила Англию всей душой. Свой первый год я провела буквально в состоянии головокружения от счастья. Побывала во всех музеях и галереях, какие только обозначены на туристической карте, часто посещала театральные спектакли — для студентов почти бесплатные. С удовольствием экономила на транспорте, ходила по Лондону пешком — каждый дом, каждая улица представляли для меня интерес. Забредала в сомнительные ночные клубы и глазела на товары в секс — шопах Сохо. На своей первой дискотеке я танцевала как в бреду. Даже самый захудалый кинотеатр с тусклыми лампами, вытертым красным плюшем и облезшей позолотой казался мне пещерой Аладдина, полной тайн и сокровищ. Как мне стало ясно потом, я задавала собеседникам странные вопросы, стараясь понять людей разных культур. Последним нарушенным мной табу были романы с иностранцами, которые я скрывала, по — прежнему опасаясь наказания. В Китае меня когда — то предупредили, что всякого, кто попытается крутить любовь с иностранцем, накачают снотворным и отправят обратно в джутовом мешке, — я верила в это безоговорочно. Когда я оказывалась хотя бы в относительной близости от Портлендплейс, где находится посольство, у меня буквально подкашивались ноги от страха, а проезжая мимо в машине, я старалась забиться поглубже и пониже пригнуть голову. В те дни я впервые в жизни стала краситься — думала, так мне легче будет обмануть бдительность сотрудников посольства (которые, вопреки моим опасениям, не занимались подобной слежкой). От алой или пурпурной помады и густо наложенных зеленовато — золотистых теней мое лицо так менялось, что я сама с трудом узнавала себя в зеркале.
Но это были игрушки, главное — я с головой ушла в написание диссертации по лингвистике. Мне предложил аспирантскую стипендию университет Йорка — города, притягивавшего меня к себе задолго до того, как я его увидела, своим легендарным кафедральным собором, городскими стенами (как считается, это ближайший в мире аналог Великой Китайской стены) и войнами Алой и Белой роз. В те времена решения о распределении иностранных стипендий принимались на правительственном уровне. Но мне в очередной раз сделали в посольстве послабление: заступился добрый атташе, да и ситуация в Китае все больше смягчалась, так что стипендию мне дали. Защитив в 1982 году диссертацию, я стала первой гражданкой коммунистического Китая, получившей британскую докторскую степень.
Я не просто изучала лингвистику (которую, к стыду своему, с тех пор основательно подзабыла), но поняла нечто более важное. Помню, как обсуждала план диссертации со своим руководителем, профессором Ли Пейджем, благодаря чуткости и такту которого я ощутила, что больше не испытываю вечно снедавшего меня беспокойства. Его мягкая ирония, ненавязчивые советы — все свидетельствовало о том, что никто в Англии меня не обидит, не надо ничего бояться. И, увлекшись, я пустилась рассуждать о лингвистических теориях, обзор которых мне предстояло сделать. Он внимательно выслушал и попросил показать диссертацию. Я с удивлением воскликнула: «Но ведь я к ней еще не приступала!» «Однако у вас уже готовы все выводы», — заметил он. Это короткое замечание навсегда освободило мой ум от удавки тоталитарного псевдообразования. В Китае нас приучили делать выводы не на основании фактов, а на основании марксистских теорий, или мыслей Мао, или исходя из «линии партии» — все, что этому противоречило, даже сами факты, отрицалось и поносилось. Возвращаясь через кампус в свою комнату, выходившую на берег прекрасного озера, где жило много пернатых, я размышляла о новом подходе к жизни. Теперь я была свободной, как эти птицы. Открытое мышление — это так просто, но дорога к нему оказалась такой долгой!
