Однажды, в начале восьмидесятых, звонит мне Георгий Иванович и говорит встревоженно:
— Лиля! Помогите! Меня опять пробуют сжить со света. О том, что несколько раз пытались из партии, вам известно. Теперь моих слушателей из Подмосковья забрали в местное КГБ с кассетами моих лекций. Кассеты отняли, ребят выпустили, но я же за них отвечаю! Я вам сейчас дам один телефон. Позвоните, спросите, долго ли это все будет продолжаться. Этот телефон на Лубянку…
И вот я вхожу в кабинет и вопрошаю у человека в штатском, который встал мне навстречу из-за казенного стола:
— Скажите, пожалуйста, как же так может быть! Преследуют Куницына! А он за советскую власть на фронте сражался! Он раненый! И разве он неправду говорит в своих лекциях? Разве у нас мало фальшивых коммунистов, всяких рвачей и карьеристов?!
Помню, в ответ на мою «полоумную» тираду человек тонко улыбнулся и сказал:
— Но у нас претензий к Георгию Ивановичу нет.
— А тогда у кого есть?
Человек повторил, пожав плечами:
— У нас — нет.
Куницын и обрадовался моему сообщению, и разгневался:
— Значит, это партиерархи продолжают меня травить! Моя правда им глаза режет! Опять пробуют в дугу согнуть! Не дамся!
— У кого хоть я была-то? — спросила я Георгия Ивановича после посещения кабинета на Лубянке.
— У генерала… такого-то.
Свят! Свят! Свят! Но — после моего хождения от Куницына поотстали.
А ведь я девушке Оле, что пришла ко мне за интервью, рассказала и про Георгия Ивановича, чтоб «романтизм» для неё перестал быть уж слишком ругательным словечком. Правда, таких «несогнутых», как Куницын, было немного, а такие, как товарищ Сталь, правили бал. И я рассказала Оле ещё одну историю, приключившуюся со мной в самом начале журналистской карьеры, аж в 1958 году. Послал меня редактор «Вологодского комсомольца» писать материал о трудовом воспитании в школе. Конечно, можно было поговорить «на тему» с директорами-завучами. Но хотелось правды и только правды. Переоделась в школьную форму, просидела с неделю в десятом классе как новенькая. И написала статью на два подвала. О том, что трудовое воспитание в данном виде, в данной школе — одна фикция. И уехала в командировку, в Москву, положив рукопись в свой стол, под замок. В Москве искала и находила вологодских жителей, которые делали революцию, участвовали в войнах, а ныне вышли из сталинских лагерей как полностью безвинно пострадавшие. Вернулась в редакцию с грузом фактов, фотографий, переживаний. И вдруг вижу: ящик моего стола взломан, статьи о школе — нет. А так как мне и в голову не пришло, что это кто-то из моих газетных дружочков расстарался и донес славу о моей ненапечатанной статье аж до обкома партии, — я замерла в растерянности и только. Но явился редактор, по имени Энгельс, мужчина здоровый, решительный, многознающий, сказал:
— Идем. Нас вызывает секретарь обкома Сталь. Твое дело — сидеть, слушать. Если попробуешь подать голос — наступлю на твою ногу вот этим ботинком.
А нога у него была будь здоров, а ботинок на толстой подошве — с бульдозер.
Вот там, в кабинете товарища Сталя, я и услыхала впервые слова, которые годились разве что для пародии, но с помощью которых лепили свои высокие карьеры даже самые умственно убогие партократы:
— Вы понимаете, на чью мельницу льете воду своей статьей? Чьим интересам служите? Буржуазии! Кто вам дал право заниматься клеветническими измышлениями? На нашу советскую школу? Идите и думайте. Мы ещё не потеряли надежду, что ваше талантливое перо будет служить интересам пролетариата! Иначе…
На улице редактор меня похвалил:
— Молодец! Им возражать нельзя — трибунал.
— А как же двадцатый съезд?
— А как же Вологодчину заставляют кукурузу сеять?!
Потом товарища Сталя уберут с верхов за какие-то вовсе нехорошие дела.
Но система-то не рухнула! По сей день жива-живехонька! Только с большей бесцеремонностью ползут вверх, к благам, прикрываясь пышной фразой, всё те же, самые скользкие, самые алчные. По мусоропроводу, сквозь вонь и слизь, исправно целуя зад впередлезущего. А верная им идеологическая обслуга верещит в СМИ об их несуществующих доблестях в пику тем, «кого на этот час приказано валить».
Да простит меня Господь, но чего врать-то, господа, насчет того, что чету Горбачевых не любил народ за то, что они очень любили друг друга! И что ныне, мол, все раскаиваются! Неправда это! Не любили Р.М. за то, что она появлялась среди обнищавшего, оголодавшего населения в дорогих шубах-платьях-драгоценностях, за то, что возжелала построить на голом камне Форосский дворец.
И я заключила для девушки Оли:
— Стало быть, в мире вечно присутствуют лишь два вида живых существ «волки» и «овцы», независимо от каких-либо климатических, политических и прочих условий, перекроек и раскрасок государственных флагов. Хочешь быть с «волками», при кормушке — не стесняйся, лезь в дерьмо.
Девушка смотрела на меня с глубоким недоумением, потом в глазах её мелькнуло лезвие то ли презрения, то ли ненависти. Она резко встала со стула, сунула в сумку диктофон и ринулась к двери. Ей все мои откровенные откровения были по фигу. Она, разумница, сильно напрягалась, делая вид, будто её интересуют «истоки вашего творчества». Пришла-то, оказывается, совсем за другим! Ей страсть как хотелось вызнать у меня пикантные подробности из жизни старика-писателя, которого я знала: сколько у него было жен, любовниц, умел ли он пользоваться зубочисткой, унитазом, презервативами и т. п. Одним словом, Оля явилась за самыми «желтыми», скандальными подробностями, вероятно, весьма полезными как для её карьеры, так и для газетки, которой она служила.
Уже от двери, в последний раз, почти в крик:
— Но вы же столько всего о нем знаете! Это же всем интересно! Притворяется святым, а сам… И вам паблисити!
Соблазнительно? Ведь «кто не успел, тот опоздал» и, «если ты такой умный, то почему такой бедный», а в стремлении хапнуть, самоутвердиться все средства хороши, в том числе и пробежка по дерьму.
— Нет, Оля, — ответила я. Девушка глянула на меня так, как и положено глядеть на придурошных, которые вроде бы и есть, но скорее всего только мерещатся. Подумать только, они ещё из тех, кто кричали «ура!» девятого мая 1945 года!
Но если подумать: а что видела-слышала Оля в процессе своего развития, угодившего аккурат на резвое благоустройство широкой дороги в личный рай всякого рода скороспелых миллиардеров-миллионеров, политиков-перевертышей и их холуйской идеологической обслуги? Так чего я пристала к ней, словно «ворошиловский стрелок»?
