Тут дело вполне доказанное, и общество может пенять только на одно свое время. Не то представляет театр.
Из провинций беспрестанно приносятся вести о талантливых людях, фигурирующих при скромнейшей обстановке на тамошних сценах. В хвалах, которые слагаются этим людям, весьма основательно подозревать свою долю преувеличений, может быть, даже и очень больших; но все эти хвалы очень легко поддаются поверке. Можно допустить, что провинция очень нетребовательна, а Петербург не в меру даже строг и разборчив; но допускать это можно только в известной степени, и то не в применении к нынешнему Петербургу, поневоле удовлетворяющемуся даже нынешним Александринским театром. И, кроме того, есть же проба; есть возможность близко узнать силы заставляющих говорить о себе провинциальных артистов, доставляя им средства показать себя при этой самой петербургской публике, обвиняемой в той щепетильной разборчивости, которую ей действительно не стыдно бы обнаруживать и которой она с давних пор не обнаруживает, хлопая по привычке лишь г. Самойлову и не умея отмечать редкой отделки места в игре П. И. Зуброва и из ничего творившего многие роли А. А. Яблочкина.
Пошли ли бы хорошие, пользующиеся заслуженною славою, провинциальные артисты на такие испытания?
Всеконечно, пошли бы. Кто знает театральных людей России, тот знает, что попасть на Императорский театр — это задушевнейшая мечта каждого провинциального актера и актрисы. Иначе этого и быть не может: один только Императорский театр у нас и обеспечивает сколько-нибудь пансионом старость отслужившего артиста, а кому же сладко думать о смерти на госпитальной койке богоугодного заведения? Полагаем, немного эксцентрических людей, которым мило такое призвание.
Но отчего же никто или почти никто из хороших провинциальных актеров не пробует стучаться на петербургскую сцену?
Большою ошибкою будет, если мы подумаем, что они не стучались, да еще и поныне не пробуют стучаться; но будет верно, что этой охоты стучаться все становится менее и менее.
Не странно ли такое явление при виде здешней бедности в даровитых актерах и при внимании к бедности даровитых провинциальных актеров в средствах рассчитывать на кусок хлеба под старость? Не удивительно ли, что охота пытаться на здешнюю сцену уменьшается и почти сходит на нет, как раз параллельно тому, как на здешней сцене убывает и сходит на нет даже тень прямой даровитости?
В чем же тут дело? Затворены ли двери нашей Александринки для новых дебютантов? — Нет, двери отворены. Пробные дебюты дозволяются. — Был ли здесь кто-нибудь из пришлых людей, дебютировавший с успехом? — Были очень многие. — Где же они нынче? — А там же, откуда приходили: в широкой матушке нашей России, кочуют по ярмаркам, голодуют по холодным провинциальным театрам.
Попробуйте на минуту допустить, что дебютанты играли хорошо для смыслящего ценителя игры, но, что по-театральному называется, было дурно приняты публикой.
Ничуть не бывало! — А где тот молодой артист, который приводил в восторг александринскую залу чистою, бесподобною игрою в роли Вышневского в пьесе «Доходное место»? А где Линовская, о таланте которой хотя трудно сказать многое, но которая была бы все-таки здесь кладом для крестьянских ролей? Где даже хорошие артисты, имеющие звание императорских? Где Павел Никитин? Отчего мимо Петербурга проехал в провинцию московский Рассказов — комик, способнее тех, которых мы здесь имеем? Где теперь артист Зубов, которым в прошедшую зиму все были так довольны и которого хвалили и журналы, и газеты? Он неподалеку — в Кронштадте, в том самом Кронштадте, из которого не видна была в Петербурге г-жа Степанова, с весьма многих голосов называемая ныне прямо «первою русскою актрисой». Петербург не усмотрел ее и не усматривает и ныне, и счастье видеть эту действительно прекрасную актрису принадлежит Киеву, где зато у этой высокой артистки и создано достойное ее высокое положение.
Но довольно. Если бы мы стали продолжать выписывать имена известных в России талантливых актеров и актрис, искавших возможности попасть на нашу бесталанную Александринскую сцену, мы бы могли представить весьма длинный список, по прочтении которого степень овладевающего нами недоумения осталась бы та же, что и теперь, когда мы ограничиваемся именами, только что приведенными. Посмотрим лучше: помнит ли все эти имена, или хотя некоторые из них, общество и литература? Просвещеннейшие из любителей русского театра помнят и зачастую вспоминают их, и всегда сетуют, что не видят перед собою этих людей; а литература… Литература вступалась за многих из них, просила за них, свидетельствовала об общем желании их видеть, указывала на возможность их ангажемента без прибавки бюджета, единственно лишь путем сокращения бесконечного числа совершенно ни к чему не способных актрис. В награду за эти хлопоты литература получила одну возможность хорошим опытом убедиться, что упрекать должностных лиц, стоящих во главе ведомств, в слабости характеров не всегда удобно и полезно.
Литература поняла это и перешла к глумлениям над действительно заслуживавшим всякого глумления русским театром с его администрациею. Литература, негодуя на великое равнодушие театрального ведомства, увлеклась и, впадая в тон, свойственный легкомысленной раздражительности, образовала такие отношения к театру, что они, как заметил г. Шумский, совсем покончили всякое общение между двумя столь дорогими друг другу существами, как актер и критик.
Мы начинаем первую театральную хронику в нашем молодом журнале в весьма благоприятное время для русского театра в Петербурге. Мы могли бы, кажется, не согрешая сказать — не только «в весьма благоприятное», но даже в самое благоприятное. Мы пишем ее в дни надежд, а у нашего театра так давно, давно не было даже и надежд.
Нам неизвестно, голос ли общества, недовольного русским театром в Петербурге, достиг до слуха министерства Двора, или министерство само пришло к убеждению в потребности некоторого обновления в управлении театрами, или наконец были другие причины перемены директора театров. Городские толки повторяли давно, что прежний директор в этой должности более оставаться не будет, и сулили вместо его на эту должность графа Алексея Константиновича Толстого (автора «Смерти Иоанна Грозного»). Об этом новом назначении, радовавшем всех друзей поэзии и искусства, даже и писали; но по написанному не сталося. Вместо графа Борха, директором театров назначен Степан Александрович Гедеонов, сын недавно скончавшегося в Париже прежнего директора русских театров А. Гедеонова.
Опять безразлично для дела, справедливей ли тот слух, что А. К. Толстой отказался от принятия должности директора, или вернее то, что приглашение его к этой службе было
плодом фантазии многочисленных почитателей графа, любимого в Петербурге и за его поэтическую душу, и за нескрывающиеся достоинства его высокого характера: он не директор, и в этом для многого все.
Тем не менее, расставаясь с долго лелеемою мечтою видеть театры управляемыми нашим достойным поэтом, мы с радушием приветствуем нового директора г. Гедеонова. До сих пор мы еще не видим ничего, что бы показало, что под его рукою русский театр наш может воскреснуть и, как Феникс, подняться из праха, в который повержен годами своей недоли; но мы хотим быть полны добрых надежд. Мы верим в неотвергаемое значение фамильных преданий, воспитывающих в людях известной семьи известный род симпатий, и думаем, что для наших театров с новым директором Гедеоновым настает, по крайней мере, старое гедеоновское время, столь богатое даровитыми людьми, время, которое по справедливости можно было назвать золотым веком петербургского театра.
Мы не знаем, насколько известен новому директору тот период в жизни русского театра, который прошел с оставления директорской должности его отцом до нынешнего, — период, который, в отличие от золотого века гедеоновского, можно по всей справедливости назвать веком глиняным, веком горшечным. Знакомя своих читателей с положением дел театра, которым собираемся неустанно заниматься в течение всего открытого сезона, мы хотим только попытаться установить для них настоящую точку зрения, с которой следует смотреть на наш театр и на будущее время принимать всякую нашу похвалу и всякое порицание, памятуя рассказанное нами положение театра до сегодня. При таком только памятованьи им будут чувствительны и понятны наши отношения к театру, которые людям, не знающим нашего театра, легко могут казаться иногда слишком мягкими, иногда, может быть, даже не в меру восторженными; а мы уже сказали, что мы не можем быть иными, ибо поднять столь низко опущенный театр, как театр Александринский, — дело немалого труда даже и при больших средствах. Мы это понимаем и говорим это без всякой злобы к бывшей дирекции.
