АГЕНТУРНЫЕ ДОНЕСЕНИЯ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ “ДЕНЬ”
« Ельцин — в Барвихе, Басаев — в Москве.
« Явлинский и Жириновский на месте взрыва были похожи на грифов.
« У Березовского вместо желтухи была обнаружена чернуха.
« Пингвины видят в Примакове центриста.
« Александр Глебович Шеремет.
“Я уже засыпал, как что-то ухнуло, и я со своей постелью провалился вниз... Позже меня присыпало... Потом откопали... Сейчас вроде жив... Смутно все понимаю, разве что..."
"Маму откопали вместе со мной и повезли в больницу... Папа и мама спали в соседней комнате... Я видел только папину ногу... Сейчас их нет..."
"Я стояла на балконе, вдруг такой звук, будто летит... Я еще пошутил, инопланетяне... А потом все в дыму и стало валиться..."
"Посмотрел сериал, стал засыпать, вдруг грохот... Потом тьма... Сознание, видно, потерял..."
"Мы с мамой выскочили и стали собачку откапывать, ее засыпало..."
"Пустите меня, пустите меня, где я, где Олечка? Где Петя?"
"Вот что от квартиры осталось... Ничего от нее не осталось... За что нам это (разводя руками)? Чем провинились?"
Трагедия. Ужас. Недоумение. Был Дом. Нет Дома. Были люди. Нет людей. Была жизнь. Нет жизни. Внезапно. В полночь. Без предупреждения. Без причин. "Чем провинились?"
Это не просто боль, ужас, шок. Глубже. Страшнее. Основательнее.
Позднесоветское общество проживало вне истории и вне осознания истории. В целом все было хорошо (за небольшими деталями), хотя однообразно. Все были уверены, что так будет и дальше. Неопределенно вперед. "Все будет хорошо..."
Когда так живешь, то как бы ничего нет. Все приблизительно равноценно. Нет дифференциации. У существования отсутствует острый горький вкус. Бытие под подушкой. Сознание под подушкой. Обнажилось в перестройку: пресса того времени постоянно разоблачала протяженность коридоров сна. Многие ставили под сомнение существование "евреев", "секса", "Бога", "капитализма" таким образом, что создавалось впечатление, будто само существование под сомнением.
"Реформаторы" и "консерваторы" переругивались на невнятном языке расплывчатых полунамеков, столь скользких, что уловить их было едва возможно. Так переговариваются мертвые в ожидании Страшного Суда.
Много прошло уже с этого периода времени. И из внеисторической дремы нас выбросило, вытолкнуло в историю. История есть катастрофа, риск, драма, боль, чудовищная неопределенность, вовлеченность в развернувшиеся на вчера еще плоском пространстве непреодолимые лабиринты.
ГКЧП. Распад Союза. Потом война в Чечне. Расстрел Парламента. Потом расширение НАТО на Восток. Все это несомненные знаки истории. Нечто начало с нами реально происходить.
Ядовитые щупальца бритвенного бытия стали доставать нас и под подушкой.
С середины 90-х мы оказались в истории. Но это на уровне бытия.
На уровне сознания — мы явно отставали. Понимания того, что сонный комфорт прежнего бытия безвозвратно утрачен, не было в нашем обществе и нет. Одни хотят жадно вернуться туда, где послеобеденный сон труда и быта был столь сладок, тягостно упорядочен и прост. Другие надеются продлить сон по зарубежным выкройкам, хотят дремать в Мак-Дональдсе, под американский сериал, гипнотизируясь чужим бытием. И те и другие не хотят делать факт нашего возврата в историю фактом сознания.
А тем временем... А тем временем вокруг и вовне России идет реальная жизнь. Мерно ползет на границы и за них атлантистский враг, приходят в движение буйные малые массы периферийных народов, пробудившихся первыми, и оскаленно кусают нашу дремотную, посапывающую тушу.
Мы движемся во сне, кого-то давим, кого-то по-великански отшвыриваем, не замечая, просто силой веса, не просыпаясь. Мимо сознания прошла вся кровь: и парламентская, и чеченская, и сербская. Норовит пройти и дагестанская.
И вдруг в самой сердцевине дремотного быта, расслабленного, с вялыми и уютными папой и мамой, бабушкой на балконе — все летит в черную бездну.
Теракт.
Все поражены случившимся. Но не потому, что много жертв, не потому, что дети, не потому, что невинные. И даже не потому, что в Москве. Но потому, что в Печатниках осуществилось страшное таинство пробуждающегося сознания. А это всегда шок. История, с которой сшибается мозг, и есть шок. История — это теракт. Это кровь. Это не сон. Это когда справедливость и несправедливость, вина и невинность, закономерность и произвол, достоинство и случайность — все ставится под трибунал, под знак вопроса, а суд выносится на краю балкона девятого этажа: столкнут — не столкнут. Это история. Человеческая история. Другой нет.
Где мы?
Кто мы?
Что такое Родина?
Что такое жизнь?
Что такое нация?
Что такое мир?
Что война?
Русские должны отныне "думать, отправляясь от ДОМА в Печатниках", так же, как послевоенная либеральная интеллигенция принялась "думать от Аушвица".
Дом. Это когда в историю вбрасывают наш мозг. Так же, без предупреждения падая в разверзшуюся дымную бездну, приходит острая, разящая заря сознания.
И оказывается сразу, внезапно, что мы все на войне. Что мы мобилизованы, что линия фронта проходит не где-то там, у "полудиких" черноволосых людей (которых не очень-то и жалко), а прямо по нашей квартире со шторами и занавесками, с итальянским краном в ванной и уютным шаловливым маленьким существом в детской.
Мы видели бомбежки Югославии по ТВ. Это не полудикие люди. Европа. Не дошло.
Мы видели расстрел "Белого дома". Маршрут обывателя проходил между ярмаркой на Арбатской и Парком Победы на Поклонной. "Ой смотри, Толик, танк разворачивается, сейчас, смотри, пальнет..." "Политические стреляют". А так как Толик сам "не политический", равно как и "не черноволосый", "не полудикий", "не экстремистский", "не бизнесовый", "не военнообязанный", то стреляют всегда вне его сознания. Не по его сознанию.
Дом. Теперь по его сознанию. После сериала, вечернего чая, проверки сделанных сынишкой уроков. Прямо в мягкую нежную ткань спасительного желтого заоконного света московских милых люстр.
Дом. Был — нет.
Что же от нас хотят? Чего же таким образом от нас добиваются?
Одного. Чтобы, проснувшись, поняли. Если мы не разрушим чужой дом, кто-то разрушит наш. Если мы не скажем решительное "нет" врагу, он перережет глотку во сне нам, нам и нашим детям. Если мы не возьмем динамит, кто-то положит нам его под дверь.
Как можно было выбирать сердцем озверелую полуживую корягу, не отвечающую за свои поступки, вверившую судьбы Дома ранне климактерической близкой родственнице и группке инородческих содомитов в грязных свитерах? Как можно было не взвесить на вытянувшем шею московском фанарном столбе аккуратную тушку человека, как две капли воды похожего на Горбачева, который так удачно и с такими замечательными последствиями для страны и народа "начал перестройку"? Как можно было столь упорно и изворотливо увиливать от давно назревших острых решений, от бунтов и самосудов, от избиений и страданий, от захватов высот и отбывания сроков?
Если на Кавказе враг, то его необходимо уничтожить. Всенародно. Прилюдно. И каждый — каждый — должен омочить хоть палец в его крови. И показать детям: вот труп врага Родины. Если мы не хотим убивать, сражаться и рисковать — надо было сказать ясно: берите все, что хотите, но только нас не трогайте. У нас тихий час. Санитарный день. Когда кончится, вернемся к этому разговору. Но уж тогда и не сетовать на насильственное выселение. Мы в полном сознании капитулировали, и готовы съехать по первому требованию новых владельцев жизни куда угодно.
Если откормленная сытая мразь в "рэндж роверах" нам приемлема, а ее ресторанные наслаждения косвенно внушают чувство радости и в нас, то надо честно признаться, что наши предки были швейцарами, смиренно принимать от кепки чаевые и угрюмо запахивать полу ливреи после раздраженного пинка. Осыпавшиеся же после взрыва двух подъездов трупики — на них закроем глаза: должны же господа жизни урегулировать свои зоны влияния, ведь так существенно, Аслан или Абрам будет владеть этим складом предметов-лавабо из Италии? Не взорвешь — не покушаешь. Так у "новых русских"...
"Хакамада — баба неглупая", — рассуждал он краем сознания, прежде чем свалился вместе с телевизором и детским мишкой в дымные завалы небытия.
